Кирилл и Мефодий - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Лощиц cтр.№ 53

Но ещё больше озадачивают на хазарском базаре его настоящие хозяева — еврейские купцы. Оказывается, они и тут любого заезжего славянина-торговца встречают… его же славянской речью. И пользуются ею легко, самоуверенно, как от роду своей. Вроде бы немного всего и нужно: счёт, цены, имена товаров. Но слово за слово, и речь полилась, переплелась, что струи за кормой.

Откуда бы такая осведомлённость? Понятно, уже по роду занятий каждый торговец обязан быть образцом обходительности и миролюбия. Особенно в общении с людьми того же ремесла. Иудеи-купцы в такой обходительности несравненны. Она позволяет им содержать в исправности это великое многоязыкое хозяйство, имя которому Хазария. Потому что Хазария крепка и живуча не тем, чем другие похваляются, — не единой верой и речью, не единым племенем, не хлебородной землёй, не великим вождём, а тем, что она укоренилась на перекрестье торговых путей — пеших, речных и морских. Это рыночное и таможенное перекрестье — её истинное сокровище, её настоящее сердце. Здесь она собирает жатву в свои закрома. Жатву особую — не пшеницей, не ячменем или овсом, а чистым золотом, звонким серебром, бирюзовой медью. Вот её вера и вождь, её кровь и хлеб, её неколебимое навсегда упование. Это и есть её настоящая речь, которую она при надобности мгновенно развернёт то на греческий, то на арабский, то на тюркский, то на персидский, то на славянский строй и лад.

Как не знать здешнему купцу по-славянски? Арабский гость в славянские города забирается на короткий час и, отторговав, не мешкая, оттуда исчезает. Но хазарские торговцы в тех же городах селятся накрепко, живут оседло, целыми улицами и поколениями. Ни площадная брань, ни грабежи и пожары их не отваживают от такого обычая, потому что местные вожди у них в должниках, и не найти такого, кто не хотел бы ещё и ещё свой должок продлить.

Но если так доходно купцам каганата говорить по-славянски, то как же захватывающе велик должен быть людским числом и земляным своим охватом сам по себе этот славянский материк, из которого проистекают Волга, Дон, Днепр, Днестр, Дунай? Настолько оно таинственное, это лоно, самое закрытое из праотеческих Иафетовых наследий, что до сих пор не дало толком разглядеть и описать себя по сути никому — ни Геродоту, ни Плинию, ни Страбону, ни Прокопию с Иорданом…

Наверное, на хазарских пристанях стоя, могли Константин с Мефодием испытывать ко всему в придачу и сильное чувство зависти. Гремят уключины, вспухают под ветром паруса, вот и ещё одно купеческое судно отваливает от дощатых настилов, — то ли арабское, то ли хазарское. Неважно даже чьё, а то им обидно, что уходит оно на север, куда бы и они так хотели пойти. Но им не дано теперь такой воли. И дастся ли когда? Им нужно готовиться к очередному, кажется, уже последнему по счёту словесному поединку, в котором противная сторона уже заранее считает себя победившей. А если не считает, то, проводив их домой, сделает вид, что никакого тут спора вообще не происходило. Ведь никакой из каганов в таком никчёмном деле не пожелал бы участвовать. Хотя бы потому, что не мог же каган за своим столом выслушивать здравицы в честь какой-то там… троицы.

Хазария напоследок

Академик В. И. Ламанский в своей уже упомянутой работе «Славянское житие св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник» выставил на обсуждение предреволюционной публики доводы, которые, по его убеждению, ставили под сомнение саму достоверность пребывания Константина в Хазарии и его словесного поединка с учёными мужами кагана. Назвав житие младшего солунянина в первую очередь «религиозно-эпическим» произведением, то есть не лишённым художественного вымысла, и лишь во вторую — «историческим источником», учёный тем самым уже в заглавии постарался обозначить правомочность своих скептических или даже нигилистических, в духе эпохи, выводов.

Да, Константин явился к кагану, но, как предполагает Ламанский, вовсе не к тому кагану, который жил в столице Хазарии. Византийское посольство из Херсона пошло совсем в другом направлении — к славянскому кагану-князю: «…не проехали ли греки — где Донцом в лодках, где берегом Донца — до одного из более крупных поселений той части позднейшей Руси, которая позже вместе с Киевскою землёю полян или землёю полянскою, носила общее с последнею название Русь, т. е. в позднейшем княжестве Переяславском, куда, быть может, прибыл и сам Аскольд или его посланцы. Не произошло ли там где-нибудь, если не на Днепре, в Киеве, первое крещение Руси, о котором говорит Фотий?»

К сожалению, само это предположение учёного изложено языком слишком неуверенно-вялым («не проехали ли», «быть может», «не произошло ли там где-нибудь, если не…») и слишком с оглядкой, чтобы стать убедительным. Впрочем, это не значит, что его доводы не подкреплены ничем. Да, свой каган вполне мог жить и на Днепре, в Киеве. Для этого ему не нужно было быть ни иудеем, ни хазарином. Достаточно было состоять исправным данником Хазарии. Древнерусский летописец с прискорбием сообщает: «А козаре имаху на полянех, и на северех, и на вятичех имаху по беле и веверице с дыма». Значит, денежными выплатами в виде меховых шкурок ежегодно облагался у полян, северян и вятичей каждый домовой очаг. Славянские князья, будучи в течение ряда поколений данниками каганата, свыкались с тем, что их, на хазарский манер, величают каганами. Даже в знаменитом «Слове о Законе и Благодати» киевский митрополит XI века Иларион по старому обычаю называет князя Владимира Святославича не князем, а каганом, хотя данником хазар тот уже не был.

В пользу предположения Ламанского говорит вроде бы и то, что после заключения мира между василевсом Михаилом и вождём славянской дружины и после высказанного Аскольдом пожелания креститься и крестить своих подданных, как раз в его землю и должна была направиться из Константинополя духовная миссия. Так, судя по всему, и произошло, хотя в византийских хрониках и церковных документах, к сожалению, не сохранилось ни имён людей, ни дат, твёрдо привязанных к «Фотиеву крещению Руси».

«Житие Кирилла» всё же слишком основательный «исторический источник», как ни отказывает ему Ламанский в достоверности. Напряжённейшая и затяжная полемика, в которой противостояли друг другу вероучительные основы христианства и догматы иудейского закона, могла состояться только здесь, в Семендере либо в Итиле, а не у хазарских данников-язычников. На Днепре или ещё в каких-то славянских пределах Константину просто не понадобилось бы укорять своих собеседников в том, что они очень уж избирательно читают собственных пророков. Не понадобилось бы уточнять, что он цитирует пророческую книгу не по Септуагинте, а в переводе

Аквилы. Не понадобилось бы втолковывать, что ветхозаветные понятия «закон», «завет» и «заповедь» — суть одно и то же. С язычниками он говорил бы совсем о другом и по-другому. Говорил бы о младенческой недостаточности и ущербности их язычества, как здесь с иудеями говорил о старческой обветшалости их прегордого богоособничества.

Да и совопросников таких, какие здесь у кагана, он среди славян не сыскал бы даже при старании. Потому что эти от начала и до конца цепко держались своего испытанного правила: стоило ему в какой-то теме припереть их к стенке, они тут же принимались отвлекать его вопросами поехиднее, с подковырками, с едва скрываемыми усмешками.