Фицджеральд - читать онлайн книгу. Автор: Александр Ливергант cтр.№ 5

Да, этот хрупкий красивый, голубоглазый мальчик со светлыми, расчесанными на прямой пробор волосами любил себя и больше всего на свете хотел, чтобы его любили другие. Чтобы оценили по достоинству его энергию, упорство, унаследованные от матери, а также недюжинные и разнообразные способности, изобретательность и предприимчивость. Про себя он мог бы без преувеличения сказать то же, что говорил о себе его «alter ego», герой «Романтического эгоиста»: «Я и актер, и спортсмен, и учащийся, и филателист, и коллекционер наклеек на сигары». Отдадим Скотту должное: коллекционировал он и вещи куда более экзотические, чем наклейки на сигары, а именно — женские локоны, а также кольца и фотографии своих избранниц. И не подумайте, что десятилетний Фицджеральд был сексуальным маньяком. Всё обстояло куда проще: кольца, фотографии и украдкой срезанные локоны, которые Скотт, будто индеец — скальп своего заклятого врага, прикалывал булавкой к лацкану куртки (знай наших!), возвращались избраннице в обмен на поцелуи.

А вот «учащийся» он был куда более нерадивый, чем филателист и коллекционер: и в частных школах, и в университете похвастаться ему было особенно нечем. Учился Фицджеральд неважно (и еще хуже себя вел) — и в «Сент-Пол-Экедеми», и в закрытой «светской школе для католиков» «Ньюмен-Экедеми», куда его отправили из «Сент-Пола» не от хорошей жизни и где он два года прожил (язык не поворачивается сказать «обучался») вместе с еще шестьюдесятью отпрысками из состоятельных католических семей. И потом, в Принстонском университете, куда поступил с большим трудом после повторных экзаменов и семейного совета, где обсуждался непраздный вопрос: стоит ли отправлять католика в протестантский университет? От него был не в восторге даже расположенный к нему карикатурный священник Фиске, который то и дело поправлял сползающее на нос пенсне и в следующий момент ронял под стол карандаш. Фиске преподавал в «Сент-Пол-Экедеми» греческий, латынь и математику, а долговязый благодушный Уилер — английский, историю и физкультуру: несколько, согласитесь, необычный набор предметов для одного наставника. По истории Скотт еще кое-как держался на плаву (сказывалась отцовская выучка), а вот физкультура маменькину сынку, с детства предпочитавшему спортивным играм публичную библиотеку, не давалась. И Уилер, вместо того чтобы привить мальчику интерес к регби и бейсболу, предметам в американской школе профилирующим, помогал ему сочинять приключенческие рассказы и нисколько не сомневался, что Скотта ожидает блестящая карьера актера варьете. На уроках Скотт витает в облаках, что-то пишет или рисует на обложке учебника или, отгородившись им от учителя и соучеников, сочиняет скетчи, которые сам же потом и разыгрывает — чем не актер варьете? К плохим отметкам он более или менее безразличен — и это при том, что столь присущий ему дух соперничества требовал от него и тут быть в первых рядах. А вот спортивные неудачи переносит тяжело, особенно в «Ньюмене», где к спорту, к физической подготовке отношение серьезное: регби, бейсболу придается значение не в пример большее, чем истории или математике.

Нерадив, часто опаздывает на занятия и в столовую, читает после отбоя, да еще не по программе — Киплинга, Теннисона, Честертона. А случалось, к отбою не успевает: когда из «Сент-Пол-Экедеми» его перевели в «Ньюмен», сбега́л с занятий пошляться по Нью-Йорку, походить по барам и театрам, посмотреть продукцию короля эстрады Флоренца Зигфелда ^[18] и инсценировки несравненного Дэвида Беласко ^[19] — благо католическая школа находилась всего в 40 минутах езды на поезде от города. В культурную и злачную столицу Америки ездил развеяться, поэтому в барах засиживался допоздна, Шекспиру же, Ибсену или Шоу предпочитал оперетту вроде «Юной квакерши» с Инной Клэр в главной роли или «Юного дарования», где блистала Гертруда Брайент. Вообще, жил — будет жить и впредь — наперекор правилам и законам общежития. «Я был несчастлив, ибо оказывался в ситуациях, когда все, и учителя, и ученики, считали, что я должен вести себя так же, как и они, а у меня не хватало смелости настоять на своем», — вспоминал он лет десять спустя про свое житье-бытье в «Ньюмене». Смелости на самом деле хватало, но приходилось совмещать несовместимое, идти на компромисс с самим собой. С одной стороны, хотелось нравиться, добиться того, чтобы его любили, ставили в пример, с другой же — оставаться самим собой и не подстраиваться под других.

Ощущал себя лидером, всегда и везде, во всех начинаниях был заводилой. Больше всего боялся оказаться в тени, остаться незамеченным. Спешил — любым способом — заявить о себе. «Я все ждал, что вот начнется, и я достигну всего, чего может желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже начинается там, где меня нет», — сказанное Толстым о Николеньке Иртеньеве применимо и к Фицджеральду — и когда Скотт был в возрасте героя «Юности», и когда его перерос. Считал — и напрасно, — что, стремясь к успеху любой ценой, поспешив о себе заявить, завоюет у сверстников (главное же — сверстниц) популярность. В действительности, однако, чем больше из кожи вон лез, чтобы «достигнуть всего, чего может желать человек», тем меньше нравился. Своей активностью, своими выходками, эскападами, всезнайством вызывал у учителей раздражение, у соучеников — ревность, зависть. Его наказывали за малейшую провинность, занижали ему оценки, читали нравоучения, при случае поколачивали, вместо популярности, которой он с таким рвением добивался, он сталкивался, в «Ньюмене» особенно, с повсеместным недружелюбием. Еще в «Сент-Поле», в школьном журнале «Время от времени», в котором, к слову, он и сам печатался, его называли «мальчиком, который лучше всех знает, как руководить школой», и задавались вопросом, «не найдется ли человек, который отравит Скотта, чтобы тот наконец заткнулся?».

Не «затыкался» — наоборот, придумывал всё новые и новые проделки и розыгрыши. Строил самые дерзкие планы, многие из которых, к счастью, — учитывая буйный, необузданный нрав заводилы, его искрометную, но переменчивую фантазию (быстро загорался и так же быстро остывал), — так планами и оставались. Не проходило и дня, чтобы ему в голову не пришла какая-нибудь сногсшибательная идея. Идеи были разными, но принцип оставался неизменным: Скотт в любом случае должен был быть первым, увлечь за собой других; «другие» же довольствовались ролью статистов, существовали лишь в качестве подспорья, фона. Напишет же Фицджеральд дочери: «Я не знал, что в мире существует кто-нибудь еще, кроме меня». Поставит же эпиграфом к «Романтическому эгоисту» (в окончательную версию романа эпиграф этот, правда, не вошел) фразу из «Вивиана Грея» Бенджамина Дизраэли: «Мир для меня — все равно что устричная раковина». И если статисты со своей ролью не справлялись, Скотт злился, обижался, выходил из себя, выговаривал нерадивым подручным.

Чего он только не придумывал! Мог, к примеру, позвонить в компанию по производству искусственных конечностей и, как теперь бы сказали, «на голубом глазу» заказать себе ножной протез, да еще поинтересоваться качеством продукции — не скрипит ли. Мог изобразить — и как правдоподобно! — в трамвае пьяного. Или же на пару с приятелем разыграть, опять же в трамвае, роль отца и сына. «Сын», хныча, отказывался платить за проезд, «отец» же резонно указывал кондуктору трамвая на объявление, из которого следовало, что дети до шести лет имеют право на бесплатный проезд. Кондуктор не знал, что и думать, пассажиры покатывались со смеху, с трудом сдерживали смех и юные лицедеи. А ведь еще совсем недавно Скотт считался мальчиком благовоспитанным; отец даже предлагал друзьям пари: пять долларов тому, кто услышит от Скотта хоть одно бранное слово. Но вот прошло всего несколько лет, а этот «благовоспитанный мальчик» уже вертелся перед зеркалом, отрабатывая па «максиси», «теркитрота», «эроплейн глайда» и других модных танцев, а потом без тени стеснения посылал записку примадонне из приехавшей в город передвижной театральной труппы с приглашением потанцевать вечером в местном клубе.