Сомерсет Моэм - читать онлайн книгу. Автор: Александр Ливергант cтр.№ 53

Иногда и сам Моэм, преодолевая природную стеснительность, заводит с пассажирами знакомство, и эти мимолетные отношения, про которые Чехов говорил, что «летние знакомства не годятся зимой», перерастают порой в дружбу — бывает даже на всю жизнь. Так, по пути в Гонолулу Моэм знакомится и сходится с брокером из Сан-Франциско, немецким евреем родом из Гватемалы Бертраном Алансоном, который неплохо разбирается в литературе, любит Сервантеса, а также итальянскую оперу, но еще больше испанского классика и оперы — современных знаменитостей вроде Сомерсета Моэма или Артура Рубинштейна. А еще больше и тех и других любит презренный металл; умеет, как мало кто, вложить капитал в надежное и выгодное дело и извлечь из него немалую прибыль. Перед войной Моэм поместил в инвестиционный фонд Алансона 15 тысяч долларов, которые после 1945 года нежданно-негаданно обернулись миллионом. За 35 лет дружбы (приезжая в Сан-Франциско, Моэм неизменно останавливался в гостеприимном доме Алансонов), с 1922 по 1958 год, Алансон во много раз приумножил литературные гонорары писателя. «Колдун», как называл Моэм Алансона, обогатил не только друга, но и его секретарей Джералда Хэкстона и Алана Серла, а заодно и племянника Робина Моэма.

По приезде в «пункт назначения» Моэм с Хэкстоном поселяются — если это не совсем уж глухое место — в приличном (по тамошним, естественно, меркам) отеле или же в домах местных европейцев. Случается, как это было в Турции в 1952 году, когда Хэкстона сменил Алан Серл, прямо в гавани писателя встречает полицейский, которому приказано повсюду сопровождать заезжую знаменитость, быть его личным телохранителем, отвечать за его безопасность головой.

Любуются достопримечательностями. От дворцов до вулканов — извержение вулкана Килауэла на Хило, одном из островов Гавайского архипелага, произвело на Моэма неизгладимое впечатление. От пагод и буддийских храмов, подобно рангунскому Шве-Дагону, описанному в бирманских путевых очерках, до Луксора и руин Ангкор-Вата в Пномпене. От помпезного, вычурного здания оперы в Сайгоне и Асуанской плотины до храма XVII века богини Сивы в индийской Мадуре, где Моэм ощутил «что-то таинственное и ужасное» и где прихожане, раздевшись до пояса, натирали кожу белым пеплом сожженного коровьего помета и ложились на пол лицом вниз. От Марузена, самого большого книжного магазина в Токио, где в 1959 году при огромном стечении читающей публики проходила транслировавшаяся по телевидению презентация книг престарелого Моэма, до Тадж-Махала, от которого писатель, по его собственным словам, «потерял дар речи». От переливающихся в лучах заходящего солнца минаретов на берегах Ганга до кварталов «красных фонарей» в Сингапуре или Гонолулу.

Моэму было интересно всё. В «Записных книжках» подробно и красочно описываются и дом даяков на сваях, с крытой тростником кровлей. И базар в Кичунге с лавками, где толкутся китайцы и бурлит не стихающая ни днем ни ночью типичная для китайских городов жизнь. И буйные заросли джунглей с возносящимися до небес деревьями-великанами с пышными кронами.

Любуются Моэм с Хэкстоном отнюдь не только видами. На острове Деливранс они участвуют в ловле акул. На Яве, на вокзале, не без удивления наблюдают за несколькими «удрученного вида» мужчинами и женщинами в наручниках; оказывается, это туземцы-христиане — восьмером они ничтоже сумняшеся отправились обращать в христианство местных жителей. На мусульманском кладбище в Индии становятся свидетелями сцены еще более диковинной: факиры пронзают себе щеки и язык кинжалами и вырезают глаза, после чего как ни в чем не бывало разгуливают по кладбищу. Во Французской Гвиане около месяца Моэм изучает жизнь осужденных в исправительной колонии. Бывшие убийцы, приговоренные из-за смягчающих вину обстоятельств не к гильотине, а к длительному тюремному заключению, ходят в легкомысленного вида розово-белых пижамах, круглых соломенных шляпах и деревянных башмаках и в общем-то не тужат. «Я целыми днями расспрашивал заключенных, которые охотно со мной разговаривали, — вспоминает Моэм, — о причинах, приведших их к преступлению. И выяснил, что истинная подоплека не страсть, не ревность, не зависть, не обида, не страх, не месть, а деньги» ^[76]. В «Записных книжках» Моэм называет нравы, царящие в Сен-Лоран де Марони, «зверством, которое почти всех доводит до апатии и отчаяния», описывает, как он разговорился с одним таким осужденным, который перерезал горло собственной жене. На вопрос Моэма, зачем он это сделал, последовал лапидарный ответ: «Manque d’entente» ^[77]. «Если бы все мужья расправлялись со своими женами на том же основании, — прокомментировал этот ответ Моэм, — не хватило бы никакой, даже самой поместительной колонии». В Киото 85-летний писатель несколько часов подряд просиживает на татами и с любопытством смотрит, как местные гейши танцуют в его честь танец «Четыре времени года», а потом показывают, как следует разложить на ночь подушки, чтобы не испортить свои сверхсложные, многоярусные прически. В Бомбее его осаждают сотни индийских студентов, желавших поговорить с живым классиком английской литературы о смысле жизни. В Гонолулу, в 1916 году, местный судья, подружившись с Хэкстоном, приглашает Моэма и его спутника на заседание суда, где судят местных проституток и сутенеров, и тех и других в общей сложности больше сотни. Моэм имеет возможность не только разглядывать «ночных бабочек» в зале суда, но и общаться с ними. Биограф писателя Вильмон Менар рассказывает, что как-то раз хозяйка борделя, поинтересовавшись у Моэма, кого он предпочитает, мальчика или девственницу, и получив ответ «Ни того, ни другую», заявила: «Раз пришел болтать языком, а не делом заниматься, придется тебе заплатить мне не один доллар, а два. На постель, видишь ли, времени уходит мало, на болтовню вдвое больше!»

Общаются Моэм и Хэкстон с местным туземным населением. Общаются охотно, однако особых иллюзий на его счет не питают: ленивы, хитры, себе на уме, вороваты. Немногим лучше, впрочем, и представители местной администрации, одного из которых, новозеландца из Алии, Моэм вывел в замечательном рассказе «Макинтош» и про которого записал: «На туземцев он смотрит как на своенравных, несговорчивых детей, неразумных существ, с которыми надо вести себя по-свойски и им не спускать. Хвастает, что остров у него блестит, как начищенный медный грош». «Своенравные и несговорчивые дети» доставляют немало хлопот губернаторам и резидентам — но только не Моэму с Хэкстоном: им с ними делить нечего.

«Культурная программа» Моэма и Хэкстона древними дворцами, пагодами и руинами не ограничивается. Перед отъездом с Самоа, в самом начале 1917 года, писатель посещает могилу Стивенсона, а по приезде в Новую Зеландию в январе того же года осматривает Веллингтон и даже испытывает не свойственную ему ностальгию по родине. «Новая Зеландия забавна, — записывает Моэм, — но в основном из-за их чудного английского языка. Я-то думал, что Веллингтон похож на американский город где-нибудь в западных штатах, а он, скорее, смахивает на наш Бристоль или Плимут… Признаться, даже домой вдруг захотелось».

Примерно такие же — иронически-трогательные — нотки звучат и в изображении Австралии, и здесь самое ходкое слово в описании местных нравов — «забавный». «В Австралии я проводил время самым забавным и удивительным образом, — пишет Моэм своему приятелю Ноблоку. — Вы знаете, конечно же, что Каир — это рай для людей пожилых и никому не нужных. Так вот, Сидней — это Мекка для дряхлого, немощного автора. Последнего писателя, которого они видели, был Роберт Луис Стивенсон, и говорят они о нем по сей день. Когда я приехал, приняли меня с исключительным радушием и энтузиазмом, хотя в их распоряжении не было ничего, кроме духового оркестра и парового катка».