Зеленая лампа - читать онлайн книгу. Автор: Лидия Либединская cтр.№ 88

Их написал Борис Пастернак в автобиографических очерках «Люди и положения». Есть там глава, где поэт пишет о тех, кто покончил жизнь самоубийством, – Марине Цветаевой, Маяковском, Паоло Яшвили, Александре Фадееве. Позволю себе напомнить его слова:

«Начнем с главного. Мы не имеем понятия о сердечном терзании, предшествующем самоубийству. Под физической пыткой на дыбе ежеминутно теряют сознание, муки истязания так велики, что сами невыносимостью своей близят конец. Но человек, подвергнутый палаческой расправе, еще не уничтожен, впадая в беспамятство от боли, он присутствует при своем конце, его прошлое принадлежит ему, его воспоминания при нем, и если он захочет, может воспользоваться ими, перед смертью они могут помочь ему.

Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, этого пустого, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания…

…И мне кажется, что Фадеев, с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой такими, что ли, словами: “Ну вот, всё кончено. Прощай, Саша”.

Но все они мучились, мучились неописуемо, мучились в той степени, когда чувство тоски является уже душевной болезнью. И помимо их таланта и светлой памяти участливо склонимся также перед их страданиями».

28

…Мы вышли от Фадеева взволнованные, расстроенные и вместе с тем обрадованные, что провели с ним несколько часов.

Плотные светлые облака висели неподвижно. Деревья стояли голые. Только на кустах бузины раскрылись темно-красные вырезные листья. Я сломала веточку. Так и хранится она у меня до сих пор.

– Почему я так редко вижу его? – говорил Юрий Николаевич. – Ведь я люблю его. Но что это за любовь, если понимаешь, что человеку плохо, а помочь не можешь? Ему плохо сейчас, очень плохо.

29

На другой день, в воскресенье, 13 мая, у нас собрались друзья. Рассказывая Валерии Герасимовой о вчерашней встрече с Фадеевым, Юрий Николаевич сказал:

– Я понял, что мне трудно будет его пережить.

Но вот за столом завязался общий разговор, Юрий Николаевич отвлекся от своих тревожных мыслей, смеялся, шутил.

Я вышла в сад, чтобы позвать детей, увидела, что по дорожке идет наш сосед Александр Жаров.

– Лидия Борисовна, – сказал он, понизив голос, хотя, кроме нас, в саду никого не было. – Саша застрелился.

Я ничего не поняла. В первую минуту мне почудилось, что речь идет о нашем маленьком Сашке. Я смотрела на Жарова с недоумением и ничего не отвечала. Он, видимо, понял мое замешательство.

– Саша. Фадеев. Понятно?

– Насмерть?

Это был глупый вопрос, потому что Жаров даже не счел нужным ответить. Отстранив меня, он направился к дому.

– Надо Юре сказать.

– Нет, я сама.

По серым, усыпанным прошлогодней хвоей ступенькам поднимаюсь на террасу, еще по-зимнему неприбранную, пыльную, заваленную плетеной мебелью. Сквозь стеклянную дверь взглядываю в комнату. Дымится в чашках крепкий чай. Они еще ничего не знают. Они шутят и смеются. Теперь только от меня зависит, сколько мгновений продлится это воскресное благодушие. Сейчас войду, скажу одно слово, и всё кончится. Невыпитый чай останется стыть в чашках. «Мне будет трудно его пережить». Что делать? Попросить кого-нибудь, пусть скажет? Нет, я сама. Открываю дверь и никого не вижу, кроме Юрия Николаевича. Взглянув на меня, он бледнеет.

– Юра, случилось ужасное несчастье…

– Саша! – закричал он еще до того, как я назвала это имя.

А потом суета, крики, всхлипывания, причитания, запах валерьянки и ментола, врач, которого привез Корней Иванович Чуковский. Множество людей. Откуда они хлынули в наш дом, словно здесь, у нас, случилось это несчастье?

Звонил телефон, хлопали двери. Люди приходили и уходили, в комнатах стало сыро, холодно, неприбранно. Юрий Николаевич лежал на постели неподвижно и молча, глядя на всех отсутствующими глазами.

Пришел Михаил Светлов, и он обрадовался ему.

– Мишенька, заходи…

Светлов присел на постель, взял Юрия Николаевича за руку.

– Ну что, старик? А я сегодня всё вспоминаю Покровку, 3. Ничего не поделаешь, мы в таком возрасте, что нам уже не дано приобретать, нам суждено только терять друг друга. – И подумав, добавил: – Выстрел Маяковского – это был выстрел вперед, в сталинскую эпоху. Выстрел Фадеева – выстрел назад…

* * *

Из дневника Ю.Н. Либединского:

«18 мая. Утро.

Переделкино.

Самоубийство было вызвано сознанием тупика, в котором оказался Саша. В этот тупик он пришел в результате развития своей болезни, одновременно душевной и физиологической. Подорваны оказались основы организма (печень, сердце). Пришло ощущение физической неполноценности, для духовной структуры Саши непереносимое. Сложное сознание духовного тупика, оно складывается из нескольких компонентов. Среди этих компонентов следует выделить опять-таки алкоголизм, разрушающий самую душу его.

Но сама эта болезнь – алкоголизм – имела возможность развиваться в условиях, ей способствующих, если бы условий этих не было, ее действие не было бы так ужасно.

Условия эти – обстановка последних двадцати лет, в этой обстановке находили развитие плохие черты характера Саши, и эта обстановка находилась в противоречии со всем тем хорошим и благородным, что лежало в основе его характера, что препятствовало его перерождению. Так развивалось это противоречие, никак не разрешимое. Он поступал не так, как хотел поступать, вынужден был совершать поступки, к которым сам относился с отвращением, что бросало его в запой. Такова в грубой схеме механика развития его болезни; здесь и опустошающая усталость после длительных периодов неболезни, что в конечном итоге и вызвало сознание действительно трагического противоречия его духовной жизни и внешней обстановки».

«19 мая То, что Саша проживет недолго, мне было ясно еще после посещения его, ровно неделю тому назад. Здоровье его было подсечено в корне, если бы он сам не лишил себя жизни, он в страданиях и мучениях умер бы через год, два или три. Можно было бы обнаружить большую догадливость и, зная его натуру, догадаться, что он покончит с собой, не захочет подвергаться страданиям, совершенно излишним. Сейчас мне это очень ясно. Ясно мне и то, что он не сразу пришел к этой мысли, а в борьбе. По записям нашего последнего разговора видно, что он до последнего часа думал о жизни нашей и о литературе, о всяческих, главным образом общественных делах (разговор о Марианне) [4] , составлял планы на будущее, видимо, всячески откладывая в будущее перспективу самоубийства. Но, очевидно, неутешительные данные диагноза, которые он получил в последние дни, решили вопрос. Было что-то, обострившее это решение. Это моральная атмосфера: гнусные стишки Сергея Васильева в “Правде”, атмосфера изоляции в руководстве Союза, то, что предложения его о литературной политике в ЦК остались без внимания, рана, нанесенная Шолоховым, – из-за всего этого жить дальше не хочется. Запить? Но запить уже нельзя, всё равно гибель, так лучше сразу».