Зеленая лампа - читать онлайн книгу. Автор: Лидия Либединская cтр.№ 66

С реки донеслось протяжное гортанное пение и мелкий-мелкий перестук копыт – кто-то ехал на ишаке, но, наверное, где-то внизу, потому что ни певца, ни ишака не было видно…

– Критика критике рознь… – снова заговорил Юрий Николаевич. – Умная критика помогает, злая ругань мешает. Читатель перестает в тебя верить, да что скрывать, бывали минуты, когда я сам терял веру в свои силы. Но это были только минуты, и, право же, их было очень мало… Зато как я был счастлив, когда вскоре после того, как вышел в свет номер «Красной нови», где были опубликованы первые части «Баташа и Батая», у меня в квартире раздался телефонный звонок. Снимаю трубку и ничего не понимаю: чей-то знакомый голос читает вслух прозаический отрывок. И знаешь, неплохо написано! Прислушиваюсь: батюшки, да это же мой «Баташ»! «Хорошо, верно?» – спрашивает голос, окончив чтение. Тут я сразу узнал: Паустовский! Мне от радости даже говорить стало трудно. После несправедливых проработок тридцать седьмого года меня несколько лет вообще не печатали, а тут вдруг доброе слово! Признание товарища – большая радость для писателя. Мы так часто невнимательны к работе друг друга… А реабилитации моих первых книг мы еще добьемся! – вдруг упрямо и весело говорит он. – И тогда махнем с тобой на Урал, где начиналась моя жизнь. Вот увидишь, это обязательно будет!..

Он оказался прав. Но с этого вечера в пустом ночном парке в Нальчике должно было пройти десять очень нелегких лет, прежде чем книги Либединского «Неделя» и «Комиссары» снова заняли свое место на книжных полках. Только, к великому сожалению, ему пришлось, по настоянию цензуры, изрядно «покалечить» их, убрав самые острые места. Но я оптимистка и верю: они еще будут изданы в первоначальных вариантах, так же, как другие книги Либединского.

5

Возвратившись в Москву, мы на другой же день отправились в поселок Валентиновка, сняли там две небольшие комнаты и перевезли на дачу наше семейство.

В город мы ездили редко.

Юрий Николаевич, как всегда, поднимался раньше всех в доме, съедал приготовленный с вечера (чтобы никого не потревожить) бутерброд и садился работать. Это было время, когда он вновь, после четырехлетнего перерыва смог писать, сидя за письменным столом. Проснувшись утром, я неизменно видела его, склонившегося над рукописью. Я подолгу лежала тихо, стараясь, чтобы он не заметил, что я проснулась, потому что он тут же оставлял работу, садился ко мне на постель, и начинался тот торопливый и сбивчивый утренний разговор, когда оказывается, что за ночь накопилось очень много важного, о чем необходимо немедленно сообщить друг другу.

Поднимались дети, мы слышали за дощатой стенкой их по-утреннему глуховатые голоса, смех, шлепанье босых ног. Шли приготовления к завтраку, Юрий Николаевич уходил в сад, и мне с террасы было видно, как девочки неотступно следуют за ним, смешные, голенькие, в цветастых трусиках и с яркими ленточками в куцых, тоненьких косичках. Они медленно бродили по саду, заросшему густой зеленой травой, и так как трава росла гораздо быстрее, чем наши дети, то к концу лета маленькую Лолу совсем не стало видно во время этих прогулок. Я смотрела, как они подолгу стоят возле колючих кустов или замшелых пеньков, рвут мелкие ромашки и со всей серьезностью шести, трех и полутора лет слушают рассказы отца…

Осенью Машка должна была идти в школу, в первый класс. Мы волновались и радовались за нее и огорчались, что нельзя будет прожить на даче сентябрь. В шкафу появилось коричневое форменное платьице и черный передник, а мама привезла из города коричневый портфель с сияющей застежкой…

– Подрастают дети… – говорил Юрий Николаевич.

Но вот в середине августа в газетах опубликовано постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».

Как гром среди ясного неба! Только год прошел, как кончилась война, которая, казалось, разогнала призраки тридцать седьмого года. Народ, великой кровью победивший фашизм, завоевал доверие правительства и лично товарища Сталина. Советская литература, сражавшаяся вместе со всем народом, казалось бы, продемонстрировала верность идеалам социализма и тем самым должна была бы обрести если не полную, то хотя бы большую свободу самовыражения. Так, во всяком случае, думали многие, искренне на это надеялись.

Весной 1946 года вышла в свет книга избранных стихов Бориса Пастернака. Мы без конца читали ее вслух друг другу. И вдруг «Литературная газета» заказала Либединскому рецензию на нее. Он согласился писать с условием, что это будет хвалебная рецензия.

– Да-да, конечно, – кивнула головой Евгения Ивановна Ковальчик, редактор «Литгазеты».

– Вот видишь, как меняются времена! – радостно говорил Юрий Николаевич. – Пастернак всегда был одним из любимых моих поэтов… Когда была напечатана поэма «1905 год», я собрал сведения в библиотеке Путиловского завода о самых читаемых книгах, и выяснилось, что «1905 год» по читательскому спросу занимает одно из самых первых мест. Мы опубликовали в журнале «На литпосту» эти сведения, правда, еще имели дерзость напечатать, что Демьян Бедный находится где-то в самом конце. Демьян нам этого не простил, и началась очередная литературная перебранка. Ну уж теперь-то я напишу всё, что думаю…

Он работал с увлечением, рецензия превращалась в статью, Либединский в восторженных тонах писал не только о стихах Пастернака, но и о его прозе, сравнивал ранние варианты стихов с окончательными, прозаические ритмы со стихотворными…

Когда наконец всё было готово, он отнес рецензию в редакцию. Однако, прочитав ее, Е.И. Ковальчик недоуменно сказала:

– Вы пишете о Пастернаке так, как будто он получил Сталинскую премию…

– Но я бы очень хотел, чтоб так было! – ответил Либединский.

– Вот и подождем, когда это случится… – посмеиваясь, проговорила Ковальчик.

Но Юрий Николаевич наивно надеялся, что такое и вправду может произойти.

– Нельзя же наконец не понять, что стихи Пастернака – это не только непревзойденное мастерство, но и высочайшая гражданственность, это гордость нашей словесности. Справедливость не может не восторжествовать…

Теперь все надежды рухнули. Снова грубый, жестокий окрик. Начались ежедневные изнурительные заседания в Союзе писателей.

Как-то в перерыве Ковальчик подошла к Юрию Николаевичу и, понизив голос, сочувственно сказала:

– Видите, как хорошо получилось, что мы не опубликовали вашу статью, не то сейчас были бы в числе главных прорабатываемых. Так что радуйтесь…

– Да, нас легко сделать счастливыми… – грустно ответил ей Юрий Николаевич, и Ковальчик поспешно отошла в сторону.

Хочешь не хочешь, пришлось перебираться в город. Ездить на поезде туда и обратно Юрию Николаевичу было просто не под силу.

Мы снова в наших двух комнатах на Беговой. За лето в квартире сделан ремонт, наклеены нарядные обои. Правда, мебели по-прежнему нет, но мы с гордостью показываем детям, как всё в квартире чисто, прибрано. Они разделяют наш восторг.

Я усаживаю детей за стол обедать, и трехлетняя Тата – то ли от волнения, вызванного переездом в город, то ли от отсутствия аппетита – меланхолически возит ложкой по дну тарелки и вдруг лихо выплескивает через плечо ложку свежих, вкусно пахнущих щей. Испугавшись собственной лихости, она тут же заливается отчаянным ревом, но мне Тату ни капли не жаль, я плачу едва ли не громче нее, а щи ползут по стене, оставляя на новых золотисто-красных обоях черное, жирное, отвратительное пятно. Юрий Николаевич смеется, не зная, кого успокаивать… Милые семейные горести!