Ты следующий - читать онлайн книгу. Автор: Любомир Левчев cтр.№ 58

Как будто кто-то смешивал коктейль из абсурдных противоречий.

«Вашингтон пост» опубликовала открытое письмо Бертрана Рассела, направленное против «тайной полиции, платных шпионов, черных списков, комиссий по политическим расследованиям и истеричной нетолерантности» в так называемом «свободном мире».

В самом начале марта, вновь созвав русскую творческую интеллигенцию, Никита Хрущев прочитал свой безумный доклад, озаглавленный «Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства». Если кто-то прежде и думал, что его исступленные реплики в выставочном зале Манежа были случайным нервным срывом, то сейчас все встало на свои места: речь идет о четкой политической линии, об «идеологических принципах». Принципах? Для меня они до сих пор остаются таинственным торжеством уязвленной посредственности. Хрущев реабилитировал пролетарских вождей, проводивших абсурдные, модернистически-кровожадные эксперименты. Но тот же Хрущев боялся даже подумать, что кто-то решится реабилитировать поэтов-авангардистов, незлобивых художников-абстракционистов, которые нередко сами были жертвами этих реабилитированных «вождей».

Хрущев не жалел унижений для старого Эренбурга. Хрущев советовал молодому Евтушенко ценить доверие масс, потому что «когда партия тебя критикует, то враг хвалит, а когда партия хвалит…». Выбирай, мол, кому тебя хвалить! Но главной сентенцией, генеральным политическим выводом было вот что: «Мы против мирного совместного существования в области идеологии!» Не нужно было быть слишком прозорливым, чтобы понять, что раз толерантность и терпимость к различным мыслям, идеям и взглядам творческой личности недопустимы, значит, и само «мирное совместное существование» — лишь блеф, демагогия, обман, ложь!

В конце марта болгарские газеты растиражировали самокритику Евтушенко и Вознесенского на пленуме Союза советских писателей. Самокритика не была признана достаточной. Абсолютным большинством советские писатели осудили поэтов, согласившись с товарищем Хрущевым.

И вот 9 апреля та же схема была применена и в Болгарии. Состоялась встреча политбюро с творческой интеллигенцией. Пленарный доклад прочитал товарищ Начо Папазов. Как ни удивительно, оказалось, что те же проблемы, которые с ленинской прозорливостью обнаружил и обозначил тов. Хрущев, существовали и в Болгарии. Изначально я даже не был приглашен на эту встречу. Однако позже меня вызвали в отдел пропаганды и агитации и ознакомили с некоторыми выжимками из доклада, касавшимися меня напрямую. Они не слишком меня поразили, потому что ораторы почти дословно повторяли Тодора Павлова. Новым было то, что я, как оказалось, был в сговоре с Минко Николовым — подозрительным критиком, который осуждал меня, когда я писал ясные стихи, и хвалил, когда я увлекся буржуазной идеологической мутью. И мне предстояло раз и навсегда решить, кому я хочу нравиться — врагам или партии. Было отвратительно увидеть себя в смирительной рубашке, сшитой для Евтушенко. Меня предупредили, что на следующий день я должен буду присутствовать на встрече с членами политбюро, где мне дадут возможность высказаться. Они даже не упомянули слово «самокритика». Харакири подразумевалось. Чиновники были холодны, как земноводные.

Всю ночь я сочинял невозможную речь, в которой мне предстояло себя раскритиковать, одновременно сохраняя достоинство. Разумеется, я не мог признать себя «духовным агентом империализма», но допускал, что, возможно, я и на самом деле «не знаю жизни». Я думал: «Вы же меня за это хвалили. Будет вам самокритика!»

Утром с красными от бессонной ночи глазами я явился в ЦК. Встреча была перенесена в один из маленьких залов и началась с обсуждения вчерашнего пленарного доклада. Во время перерыва «творческая интеллигенция» нервно курила в широком коридоре. Там я стал свидетелем такой леденящей душу милой сцены: Тодор Павлов с тростью в руке подошел к журналисту Коле Рачеву и схватил его за буйные кудри.

— Это ты Левчев?! Это ты Левчев?! — тряс он голову моего испуганного друга.

Я почувствовал, что с меня уже сняли скальп. И сел на первый ряд рядом с дверью, чтобы наблюдать за «товарищами из политбюро» в упор. Строгие и озабоченные, они сидели за столом, покрытым зеленым сукном. Ваза с цветами скрывала от меня голову Тодора Живкова. А от этой головы зависело все.

Позже я слышал, как он рассказывал интеллектуалам, будто на самом деле вовсе не хотел проводить в Болгарии аналогичную встречу — зеркальное отражение советской, — но идеологи и писатели (!) убедили его, что товарищ Хрущев может расценить это как отсутствие поддержки и это его огорчит.

Для первого секретаря компартии тогда, да и во все времена, главная опасность состояла в том, что кто-то мог оклеветать его в Кремле, обвинив в нелояльности. В конце концов и хитроумный Тодор Живков тоже был убран с политической сцены именно так.

Мне предоставили слово, и я, с неожиданным для меня самого пафосом, продекламировал свою отповедь длиной в полторы страницы, которая заканчивалась строками Маяковского: «Пускай / за гениями / безутешною вдовой / плетется слава / в похоронном марше — / умри, мой стих, / умри, как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!»

Этим был достигнут неожиданный эффект. Публика, хотя и не склонная к сантиментам, казалось, была тронута и поддержала меня совсем нетипичными для этого собрания аплодисментами. Но пока они продолжались, некий толстый сотрудник аппарата, несомненно искушенный в литературе, побежал в президиум и через стол наклонился к Тодору Живкову. Со своей позиции на первом ряду я видел его задницу и слышал слова:

— Товарищ Живков, он обманул аудиторию. Он совсем не критиковал себя. Наоборот! Все это только коварная демагогия.

В голосе обманутого блюстителя слышалась горькая обида.

Всего лишь неделю спустя, 15 апреля того же года, доклад Начо Папазова был включен в речь Тодора Живкова. Пафосом ее стала защита старой гвардии от всяких там молодых новаторов и модернистов, протестующих против догматизма, синонимом которого был социалистический реализм. В докладе без труда угадывались пристрастные мнения отдельных «видных товарищей», которые ловко использовали ЦК для решения личных вопросов. Их мелочные эгоистические интересы, замаскированные под «конкретные примеры», делали идеологическую установку абсурдной. Партия открывала бессмысленный фронт против талантливых интеллектуалов. В докладе содержались упреки в адрес Невены Стефановой, Васила Попова, Георгия Джагарова, Христо Радевского, Радоя Ралина… Других писателей, например Анастаса Стоянова, цитировали анонимно. А третьи, например Валерий Петров, так и вовсе только подразумевались.

В речи Тодора Живкова критика в мой адрес была завуалированной. Мое имя не называлось. Минкова — тоже. Было похоже, что он договорился о «моратории». Формулировка о злонамеренном критике, который хвалит плохое, а критикует хорошее, полностью подходила и для Бориса Делчева (впрочем, он написал обо мне хвалебную статью и никогда меня не критиковал). В этой ситуации мое положение становилось еще более неясным и шатким. Похваленный Андрей Гуляшки похлопал меня по плечу и сказал: