Зое
В Сьерра-Неваду мы с ним попали так: ему не понравился завтрак, он отодвинул тарелку, взял меня за руку и повел в город, даже переодеться не дал, я потом ноги сбила в кровь в домашней обуви. В Альмансиле мы взяли машину напрокат и поехали на восток и – наверх. На высоте в две с половиной тысячи метров нас застали сумерки, и тут же пошел град, да не горошинами, а ивернями, но в полночь небо очистилось, мы сели на сломанный ствол рожкового дерева, откупорили вино и до утра смотрели на город, лежащий внизу, как расшитая стеклярусом капа тореадора. И так с ним было всегда, с малахольным испанцем, встали – и помчались куда глаза глядят. Вот чего нам с тобой не хватает – легкости маневра! Вот предмет моей вечной зависти. Хотя теперь и завидовать некому, считай, все умерли.
Победа человека над скотом была достигнута до введения боя быков, прочитала я когда-то у Брехта, но вот поди-ка попробуй! Не знаю, какого скота имел в виду автор книги, но того быка, что я чувствую в тебе, убить невозможно, он питается отчаянием. Чем больше его лупишь, тем злее он становится. Впрочем, и матадор из тебя получился бы так себе. Ты умеешь ловко пятиться, но не выносишь вида крови, скорее всего, ты – тот парень, что бегает с бандерильями, денег меньше и славы никакой.
Мне жаль, что мы с тобой не сделали того, что должны были сделать. Смешно говорить об этом теперь, когда я лежу на гноище, лысая, как та соседская девочка, что всегда ходила в красном берете. Смешно говорить, но я за этим тебя и звала. Два года назад. Чтобы заняться с тобой любовью. А ты испугался и не приехал. Думал, что придется подавать мне стакан воды по сто раз на дню.
Знаешь, когда мы встретились на тартуском вокзале, моим первым желанием было воскликнуть: как ты вырос, Косточка!, но я осеклась. Потому что ты был не только рослым и взрослым, ты был чертовски хорош собой. Ничего общего с тем семиклассником в куртке с чужого плеча, которого я катала на лиссабонском трамвае. Через полчаса, когда мы дошли до отеля, я поняла, что дела обстоят гораздо хуже. Ты был невыносимо похож на Зеппо, и я хотела с тобой спать. Я разделась, как только мы вошли в номер, ты помнишь? Но ты решил, что я замерзла, и принялся растирать мне ноги.
Я скоро умру, буквально на днях, и не увижу, как уходит ваше поколение, распродав все и потеряв уважение к амулетам, поколение, не убивающее быков, способное только ждать чуда и втыкать бандерильи. Ни один из вас не доедет до Патагонии. Те, кто придут за вами, будут еще мягче, еще нежнее к себе, еще проще, еще безразличнее. Если, конечно, не начнется война. Мне жаль вас всех, мальчики. Но тех, кто придет за вами, мне жаль еще больше. Потому что у вас были мы. А у них – только вы.
Лютас
Что волновало меня в детстве: маятники, гироскопы, волновая машина, жидкий воздух, эфирный двигатель, магдебургские полушария, сухой лед, самозажигающиеся свечи, секретные чернила, вода из огня, химические мотыльки, вечно светящаяся и вечно нагретая соль. И Галапагосы.
Что волновало Кайриса: чужие окна, сидеть с книжкой, помойки со старыми журналами, Лиссабон, стишки, жареный арахис, старшеклассницы, курившие во дворе за школой, пиратские клады. И мои Галапагосы. Выходит, нас мало что соединяло, однако он считал меня другом. И я его тоже. Какое-то время.
Актер, игравший второго охранника, позвонил мне и сообщил, что Костас открыл дверь, вышел из камеры и покинул тюрьму. Я знал, что это произойдет сегодня, сидел на балконе, пил пиво и ждал звонка. Вернее, я думал, что он выйдет ночью, не дождавшись ни ужина, ни воды. Но он вышел утром.
Я отправился к нему пешком, через весь город.
За неделю до этого я уже побывал возле вокзала Аполлония, забрел туда после нескольких часов, проведенных в поисках Лилиенталя. Оказалось, что летчик сидит в моем школьном дружке, будто маленькая русская матрешка в большой русской матрешке. Я шел вдоль трамвайных путей и думал о том, что я стану ему говорить. Ты, Кайрис, всегда был прожорливым, будто яблочная гусеница, скажу я. Потом я покажу ему фильм, и на этом все. То есть я покажу фильм не ему, а деревянному Лилиенталю внутри него. Это из-за него я чувствую себя кукловодом, которого обвела вокруг пальца его собственная кукла.
В самолете из Гамбурга я читал забытую кем-то в кармане кресла книгу итальянских новелл. Там была история о столяре Грассо, которого друзья разыграли, заставив поверить в то, что он больше не Грассо, да так ловко, что он чуть умом не тронулся, бедняга. Придумал эту шутку его друг Брунеллески, знавший его довольно хорошо. У него не было сомнений, что наивный столяр поверит, что превратился в другого человека, если все в одночасье станут называть его Маттео. Один из шутников заперся у Грассо в доме и оттуда отвечал, что столяр у себя дома и дверь не откроет, а потом пристав поймал его, растерянного, на улице и отвел в тюрьму за долги, сделанные Маттео. В тюрьме его встретил писец, участвовавший в розыгрыше, отправил его в каземат, где тот сидел тихо и не рыпался. Так там и оставался, пока им не надоело.
Мне стоило понять, что книга в кармане соседского кресла оказалась неслучайно, это был знак, вето, запрещающий сигнал семафора на железнодорожном переезде. Но я не верю в сигналы, даже когда они мигают красным и так верещат, что хоть уши затыкай.
Никогда не видел Кайриса таким веселым, как теперь, когда просматривал отснятый материал. Яблочная гусеница сожрала мой сценарий! Фильм будет не о том, о чем я намерен был говорить. Не о том, что современный человек заточен под то, что у него в любое время могут отнять свободу. И не о том, что общество внушает человеку готовность к потере свободы и уверенность в том, что он беззащитен. Фильм будет о том, что если человек занят делом, то свобода ему, в сущности, не нужна.
Костас
– Это чистильщик! – закричал я, увидев его ботинки.
Dr. Martens цвета болотной зелени, второй такой пары просто быть не может в Лиссабоне, городе шлепанцев и плетеных сандалий.
– Это венгерский подданный Тот, которого вы требовали вызвать в качестве свидетеля, – вздохнул следователь. – Поскольку сеньора Петуланча активно сотрудничает со следствием, мы нашли его без особого труда.
Это был тот самый парень, что окунул меня в вишневый сок. Маленькая крепкая голова в шапке, похожая на валлийский чеддер под красной корочкой. Он говорил голосом чистильщика – не узнать этот бестелесный фальцет было невозможно, таким только кантату Ich habe genug исполнять. Когда он звонил мне в роли мадьяра, то, вероятно, зажимал рот платком.
– Должен тебя поздравить, я поверил, – тихо сказал я.
Мадьяр даже глазом не моргнул. Он сидел на стуле прямо, качал ногой и давал показания под шум дождя. Оказалось, его наняли, когда Додо отчаялась найти обещанные ей Фабиу изумруды. Старый черт морочил ей голову, позволял примерять диадему, звенеть браслетами, перебирать жемчуг, наверняка подводил к зеркалу и говорил, что она маленькая принцесса Браганса. Такое не забывается. Спроси она у меня, я бы честно ответил, что мы с домом давно спустили все на ремонт крыши, новую пожарную лестницу, траву и восемь лет лиссабонского безделья, но бледная вспышка колье, вот так запросто валявшегося на теткиной кровати, ослепила ее разум.