Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 102

– Кто это они?

– Тут кино снимали или что-то в этом роде, заплатили за два месяца. Хозяин им здание до конца апреля сдал, так что завтра мы ремонт начинаем.

– Кино, значит. – Я почувствовал, как пунцовая душная злость заполоняет мою голову, как будто парень снял свою красную куртку и стал пританцовывать вокруг меня, ловко делая вероники, китэ и пасе.

– Молю бога, чтобы дождь не пошел, – сказал парень мне вслед. – У нас контракт на покраску фасада, а май будет мокрым, мало нам было исландского пепла прошлым летом.

Моли, моли, подумал я, направляясь к воротам. Молитва входит в расписание корриды, это законная часть действия, и называется она oración. У корриды, как у всякого зрелища, есть свое расписание, у нее есть треть копий, треть флажков и треть смерти. Если приложить этот контур к моим приключениям, то первые две трети я, похоже, уже отработал.

Я вышел из ворот и зашагал вдоль фабричной стены, небо посветлело, ветер дул мне прямо в лицо, заставляя жмуриться, в теле ветра было тополиное волокно. Асфальт быстро подсыхал, только в узкой канаве вдоль поребрика стояла грязная вода, рекой здесь даже не пахло, значит, я в другой части города, может быть в Камполиде? Я шел, прибавляя шаг, мне хотелось выйти на шумную улицу и увидеть людей, машины, тополя и магнолии. Странный звук раздался где-то наверху, я задрал голову и увидел молодую женщину в окне кирпичного дома напротив. Это была первая женщина, которую я видел, с тех пор как оказался в тюрьме, и она показалась мне настоящей пери.

Женщина стояла на коленях в открытом окне и пыталась подцепить застрявшую фрамугу длинной палкой с крючком. Я смотрел на ее колени, снизу казавшиеся белыми и блестящими, будто камфора, и думал, что с этой минуты все пойдет по-другому, не может не пойти. Это была не просто женщина и даже не просто пери, это был знак, отметина.

Смешно, что я стал рассуждать, как Лилиенталь с его черными кошками и бросанием соли через плечо, но я смотрел на ее колени неотрывно, и сомнений у меня не было. Мало того, я чувствовал, как забытое уже желание заполняет меня, как вода заливает тонущее судно, делая меня тяжелым и покорным, мягко опуская на дно, на морские луга с дремотно шевелящейся травой. Фрамуга поддалась, женщина распахнула ее, выпустив на волю светлые занавески, занавески были с узором из перьев и походили бы на два птичьих крыла, не будь их движение таким порывистым. Так движется вабило, когда на него подманивают сокола, чтобы отобрать у него добычу.

В сущности, все происходившее со мной с начала зимы было чем-то вроде вабила, парой крыльев, оторванных от мертвой птицы. Но теперь-то весна. Я двинулся дальше, быстро шагая, чувствуя, как тело понемногу разгоняет застоявшуюся кровь, я даже насвистывал, кажется, и тут стена кончилась и меня разом вынесло на набережную.

Город возник перед моими глазами, будто остров на четырех ногах из белой бронзы, открывшийся правителю Британии. Да черт с ними, с кельтами, город бросился на меня сразу весь, как будто нас не разделяла река. Я услышал его звук и почуял его запах, он подполз к моим ногам, как соскучившийся пес, и я засмеялся от радости, как законный хозяин. Оказалось, я шел по улице, ведущей к мосту, а прямо за афишной тумбой начиналась просторная руа ду Помбал, над которой стояло облако просвеченной солнцем пыли. Я вышел на угол, встал под козырек остановки, пересчитал мелочь, оставшуюся в карманах, и стал ждать автобуса.

* * *

Когда умерла моя бабушка Йоле, я разглядывал ее без страха, отмечая, как быстро властное, полное пепельного жара лицо потеряло свою хваленую красоту, я даже какое-то злорадство испытывал, глядя на ее сморщенную руку, лежавшую поверх простыни. Руки она всегда прятала, даже сидя за столом, умудрялась держать их на коленях, заходить к ней без стука было преступлением, а шуметь и носиться по квартире, когда она спала, запрещалось и каралось незамедлительно.

До сих пор не знаю – откуда в ней к старости отыскалось столько театрального деспотизма и куража. Мать относилась к этому проще. Все, что бабка говорила в последние годы, называлось у нее двумя словами: норов или блажь. Стоило старухе затеять ссору, как мать бросала недораскатанное тесто, книгу или машинную строчку и выходила из комнаты. Наблюдая за их диалогами, я и сам научился прерывать на полуслове любой не слишком нужный мне разговор. Не уверен, что это умение мне пригодилось.

Может статься, эти норов и блажь и были тем, что покорило моего русского деда, когда он увидел стройную, злую и безотвязную, будто оса, жену сибирского арестанта. Что он такое увидел, думал я, вглядываясь в картинки с зубчиками и надписями вроде «Привет из Ялты», что принудило его отказаться от прежней жизни и слушать с утра до вечера чужой шелестящий язык? Красота Йоле требовала движения, она не выносила магниевой вспышки: со снимка на меня смотрели узкие своенравные глаза без ресниц, остальное казалось незначительным.

Что касается красоты моей матери, то вся она сосредоточилась в груди, будто в двух последних шишках на больной сосне, – где-то я читал, что сосны сбрасывают все шишки, кроме безупречных, когда чувствуют, что погибают. Лицо ее было плоским, а волосы жесткими, зато грудь сверкала, будто два золотых победительных шлема. Грудь была единственной частью матери, не вызывавшей у меня сопротивления (представляю, что сказал бы Лилиенталь, прочитав эту фразу).

Ну, довольно о них. Я собирался описать свое возвращение домой, но мне никак не удается начать, да и не слишком хочется, если честно. Пожалуй, начну с того момента, как я открыл дверь и поднялся по лестнице наверх, где в дверях столовой меня ждала сестра в зеленом платье с неровно обрезанным подолом. Платье было знакомое, теткино, и меня передернуло.

– Косточка! – Сестра сказала это низким, прерывистым голосом, так похожим на голос ее матери. – Господи, как ты изменился! Хочешь граппы? Я как раз уложила ребенка спать и решила немного развлечься.

Я подошел к ней, смущаясь тяжелого запаха, исходившего от пальто, два месяца служившего мне одеялом. Волосы Агне накрутила на бумажные бигуди и была похожа на сатира с локонами, которого я видел в альбоме с работами Праксителя. Она покачнулась и упала мне на грудь, тихонько хихикая. Алкоголь до крайности неприятен в чужом, нелюбимом теле, хотя совершенно не мешает во всех прочих случаях. Я прошел в кабинет и открыл ящик стола, заваленного грудой нераспечатанных конвертов.

– Я не стала разбирать почту, – заявила Агне, возникая в дверях кабинета. – Наверняка это счета. Телефон отключен за неуплату, между прочим!

– С какой стати ты вообще приехала? – спросил я, заранее зная ответ, но она уже спускалась по лестнице, стуча каблуками. Я смахнул конверты в ящик стола и уселся в кресло, глядя на фотографию Фабиу в шляпе, зачем-то поставленную сестрой возле чернильного прибора. Заправская серая шляпа, борсалино. Поганые нынче времена, наденешь шляпу и выглядишь как идиот. Или как похоронщик.

Сколько теперь лет моему отцу? Я вдруг подумал, что не узнал бы его на улице Кракова или где он там обитает, прошел бы мимо старика, даже не поглядев, ему ведь теперь шестьдесят четыре года, ровно по числу гексаграмм. Will you still need me, will you still feed me, when I’m sixty-four?