Свобода... для чего? - читать онлайн книгу. Автор: Жорж Бернанос cтр.№ 46

Мало того, что по мере умножения механизмов свободного времени у людей становится все меньше и меньше. В машинном раю досуг станет утомительнее, чем работа, и отдых от свободного времени будут искать в работе. Да что там! Когда я говорю, что все усилия разума приведут лишь ко все большему вовлечению человечества в предприятие, где всевозможный риск будет постоянно расти и наконец станет несоизмерим с ожидаемой выгодой (разве уже теперь, как недавно заметил Эйнштейн, не грозит нам опасность взрыва планеты или отравления земной атмосферы смертоносной радиацией?), отсюда вовсе не следует, будто я презираю разум. Если мы вправду созданы по образу Божию, как можем мы презирать одну из высших способностей человека? Вы ответите, что, хотя я не презираю разум, я только что объявил его бессильным. Нет. Не бессильным. Не бессильным, когда речь идет об извлечении пользы из творения, но не способным проникнуть в его смысл, понять его, в точном значении этого слова. Если творение есть дело одного только разума, человеческий разум мог бы достичь большего, а не только открыть некоторые законы творения с целью использовать это знание — так, как используют механику. Он не был бы всегда готов осуждать творение во имя логики или справедливости. Потому что творение есть дело любви. Разум, ограниченный своими собственными силами, думает найти в природе лишь жестокость и безразличие, но он открывает в ней свою собственную жестокость. В сущности, он осуждает не страдание, а то, что кажется ему аномалией, проявлением расточительства, недостатком организации. Разум более жесток, чем природа. Мы начинаем понимать, например, что общество, устройством которого ведает разум или, по крайней мере, деградировавшая форма разума, называемая техникой, будет беспощадно не только к тем из его членов, которые навлекут на себя подозрение в том, что они производят меньше, чем потребляют, но и ко всем, чьи мысли расходятся с чудовищным коллективным сознанием… Да, если говорить только о больных, то природа позволяет выживать миллионам, а завтра они наверняка станут жертвами техников, ответственных за поддержание и постоянный рост прибыли колоссального мирового производства. В действительности разум не возмущается страданием, он его отвергает, как отвергает плохо построенный силлогизм, не исключая для себя возможности воспользоваться им по-своему после того, как силлогизм будет исправлен. Кто говорит о Страдании как о недопустимом нарушении порядка или даже как об абсурдности в чистом виде, тот уверен, что дураки его одобрят. Но на горстку искренних бунтарей сколько приходится других — тех, кто в бунте против страдания более или менее скрыто ищет оправдания своему равнодушию и эгоизму по отношению к страждущим. А если не так, каким чудом почти всегда именно те, кто, не отдавая себе в том отчета, смиреннее всех приемлет вечный позор страдания и горя, с наибольшей любовью отдают себя страждущим и убогим: святой Франциск Ассизский, святой Винсент де Поль?

Не страдание, а свобода — вот что в действительности возмущает мир. Бог наделил свое создание свободой — вот главный соблазн и первопричина всех других соблазнов. Понимаю: похоже, мы углубились в метафизику. Но что тут поделаешь? Если для некоторых из вас непонятно то, что я говорю, значит, я просто плохо объясняюсь, вот и все. А впрочем, зачем что-то объяснять? Вот сейчас где-то в этом мире, в затерянной церквушке или в доме, а может, на развилке пустынной дороги, некий бедный человек, сложив ладони, сам не зная толком, что он говорит, или просто без слов из глубины своего страдания благодарит Господа Бога за то, что создан свободным, способным любить. Где-то, не знаю где, мать возле тела мертвого ребенка возносит к Богу стон изнемогающего смирения, словно услышав, что Голос, запустивший в пространство светила, как рука бросает семена, Голос, от которого содрогаются миры, шепнул ей на ухо: «Прости меня. Однажды ты узнаешь, ты поймешь, ты будешь благодарить. Но теперь я жду от тебя одного: прощения. Прости». Эти люди: измученная женщина, несчастный мужчина — в сердце сокровенного, в сердцевине сотворенного мира и самой тайны Бога. Что сказать вам об этом? Язык служит разуму. А то, что поняли эти люди, понято ими благодаря способности, которая выше разума, хотя нисколько ему не противоречит, — вернее, благодаря глубинному, властному движению души, собравшему воедино все способности, вобравшему в себя безраздельно все их существо… Да, в то мгновение, когда этот мужчина, эта женщина приняли свою судьбу, приняли самих себя со смирением, тогда воплотилась в них тайна Творения; безотчетно приняв весь риск своего человеческого поведения, они полностью осуществили себя в милосердии Христовом и каждый из них, по слову апостола Павла, сам стал Христом. Короче говоря, то были святые.

Полностью отдать себя… Как вы знаете, в жизни большинство из нас затрачивает лишь незначительную, совсем небольшую, до смешного малую часть самих себя, как богатые скряги былых времен, о которых говорили, будто они тратят только проценты с прибыли. Святой живет не процентами с прибыли, ни даже просто прибылью, он вкладывает весь капитал, полностью отдает свою душу. Этим, кстати, он отличается от мудреца, который цедит свою мудрость, подобно улитке, создающей раковину, и обретает в ней убежище. Вкладывать душу! Нет, это не просто литературный образ. Не нужно заходить слишком далеко, чтобы этот образ получил мрачный смысл. Известный профессор Женевского университета господин Гиено в своей недавней книге «Проблемы жизни» вновь обращается к различию между телом, духом и душой. Приняв гипотезу, которую не отвергает святой Фома, мы со страхом осознаем, что бесчисленное множество людей рождаются, живут и умирают, так и не воспользовавшись ни разу своей душой, не воспользовавшись ею по-настоящему, хотя бы для того, чтобы оскорбить Бога. Как возможно отличить этих несчастных? В какой мере мы сами не относимся к этому разряду людей? Не заключается ли Осуждение в том, что мы поздно — слишком поздно, уже после смерти — открываем в себе абсолютно нетронутую душу, все еще аккуратно сложенную вчетверо и истлевшую, как некоторые драгоценные шелковые ткани, из-за того, что она осталась без употребления. Любой, кто использует свою душу — пусть даже неловко, тут же становится участником вселенской жизни, вовлекается в ее грандиозный ритм, непосредственно вступает тем самым в общение святых, то есть общение всех людей доброй воли, которым был обещан Мир, в невидимую святую Церковь, к которой, как мы знаем, причислены и язычники, еретики, раскольники и неверующие, чьи имена известны одному Богу.

Общение святых… Кто из нас уверен, что участвует в нем? А если он имеет такое счастье, какую роль он в нем играет? Кто такие богатые и бедные в этом удивительном сообществе? Кто здесь дающие, кто получающие? Сколько неожиданностей! К примеру, благочестиво скончавшийся почтенный каноник, удостоенный в «Епархиальном бюллетене» пышного некролога в стиле, свойственном подобным публикациям, — не рискует ли он узнать, что обязан своим призванием и спасением одному явному атеисту, тайно мучимому религиозной тревогой, которому Бог необъяснимо отказал в утешениях веры, не лишив его, однако, заслуг веры (ты не искал бы Меня, если бы уже не нашел)? Казалось бы, нет ничего лучше отрегулированного, более четко упорядоченного, иерархически выстроенного, уравновешенного, чем внешняя жизнь Церкви. Но внутренняя ее жизнь исполнена проявлений чудесной свободы, хотелось бы даже сказать: божественной экстравагантности Духа — Духа, который дышит где хочет. Если представить себе строгую дисциплину, сурово удерживающую каждого члена огромного тела Церкви, начиная от скромного викария и кончая Святейшим Папой, на назначенном ему месте, со своими привилегиями, званиями, можно сказать, со своим особым словарем, — и правда ведь выглядят экстравагантными внезапные, иногда совсем неожиданные выдвижения неизвестных монахинь, простых мирян, даже нищих, которые вдруг делаются заступниками, покровителями, а порой и учителями Вселенской церкви?