– Это лишь сон, – утешил себя нэрриха.
Он вернулся к койке, забился в угол, сбросив вещи на пол. Увы: он снова оказался слаб, снова плотно зажал уши ладонями, чтобы вымерять ночь лишь ударами пульса. Слушать свое сердце противно, оно – напоминание о бремени жизни. Но кошмар сна и того тягостнее.
– Некоторые хранят и чужую память помимо своей, знают все ответы, – юноша пожаловался темноте. – Зато я нашептал себе, пожалуй, все вопросы и желал бы их забыть… Почему вопросы и ответы не летают одной стаей?
Он невесело рассмеялся. Этот вопрос тоже был старым, знакомым – и безответным.
Сердце гудело, заполняло сознание эхом кровотока, вытесняло кошмар во внешнюю тьму за плотно задернутыми занавесями век. Сердце было союзником в утомительной борьбе за право отдохнуть. Завтра – непростой день, люгер достанет шхуну и придется исполнять то, что обещано нанимателю. Смешные люди! Им нэрриха кажется ряженым в алой рубахе. Хотя та рубаха – лишь дань традиции и признак найма.
Нэрриха усмехнулся. Он больше не юнец, давно избыт обычный долг подобных ему – бремя первого круга жизни. Так почему же он снова в найме, почему добровольно продолжает… Стоп! Хватит вопросов. Покой куда проще счастья. Этому он научился: отдых можно обрести усилием воли.
Мир – шкатулка с потайным карманом в дне, прячущим карман, содержащий очередную запертую на ключ тайну… Пока ты часть целого, тебя по сути нет. Но, стоит осознать свое «я», и единое распадется, и ты не будешь в силах понимать ни его – внешнего, ни себя – вместилище внутреннего мира. Впрочем, можно ли назвать миром то, что не содержит покоя и тем более счастья? Только разочарование, сомнение, неустроенность. Слишком много «не», чтобы обрести опору. «Не» – это толстенная стена, ограждающая – и закрывающая обзор. Это бессилие принять жизнь.
Нэрриха скрипнул зубами. «Сколько вопросов», – шепотом пожаловался он. Сразу захотелось задать новые. «Спать!» – строго велел себе нэрриха.
Утро пришло ветреное, румяное. Нарисовало на стене два слоистых розовых прямоугольника – след окна с горизонтальной перекладиной и драгоценным прозрачным стеклом – и взялось двигать вниз этот нехитрый узор.
Нэрриха лежал, полуприкрыв веки, слушал ветер в парусах и радовался своей расслабленности, сбывшемуся отдыху. Забавлялся: где-то там, безмерно далеко, солнце натужно ползет, рычагом луча изо всех сил толкая по стене прямоугольник света. Можно и так описать внешний мир, если счесть себя центром вселенной…
– Круче к ветру, – негромко буркнул голос капитана вне каюты.
– Но – курс, и опять же…
– Учу-учу, а проку нет. Ты слизняк береговой, – посетовал капитан. – Ты мозгляк и мозгуешь без устали, математику постиг насквозь, лучше моего считаешь курс по карте. А душа где? А это, ноющее, насадившее на крюк всякого из нас за наши жабры, вот здесь?
Было слышно, как капитан гулко, не жалеючи, стукнул себя в грудь. В ответ некто вздохнул со всхлипом.
– Ты должен дышать морем, будто заимел жабры! Ты не тварь двуногая, а душа корабля. Должен ощущать бортами воду и хрустеть всеми легкими, потому что они – ткань парусов. Ты должен влюбиться в «Гарду», а не заглядываться на портовых девок! – не заботясь о покое пассажира, грохотал капитан.
– Но как же человек…
– Ты не человек! Ты капитан ненародившийся еще, зачатковый. А капитан этому люгеру – и душа, и ум, и дополнительный парус… Который раз повторяю, шишку набил на языке, а ты все не умнеешь. Покуда не поймешь, толку от тебя не более, чем от пены на палубе. Глянь, как шипит, а всего запалу в ней на один плевок.
Нэрриха улыбнулся, плотнее прикрыл глаза. «Гарда» – молодой корабль. У него не было иного капитана, и этот, кажется, – незаменим… Сразу в сознание вполз холодок: однажды, очередной раз взойдя на борт в очередном порту, можно не застать на люгере привычного человека. Вот уж правда – он и душа, и дополнительный парус. «Гарда» с ним умеет летать. Потому что пожилой моряк знает, что такое счастье, он свободен душою…
– Боязно мне, вот и сомневаюсь. Этот… нечестивый, – шепотом уточнил собеседник капитана, вполне определенно намекая на пассажира, – мне отец рассказывал: нэрриха явлены в мир тайною силою Башни. Они обременены нерушимым долгом, но в оплату за тот долг имеют и право. Всякого человека им дано карать по усмотрению, если они в найме. А еще имен у них нет, и в бою они делаются зверьми.
– Глупости нашептывать ты горазд, – возмутился капитан. – Спишу на берег. Как есть – спишу! Души не замечаю, сухой ты до донышка. Не пропитался морской солью, не окреп. Ну и разумения своего нет, что куда хуже…
– Не надо на берег!
– Говорили ему! Папаша твой – опарыш чернильный, у него свои-то мысли все в кляксах, а чужие и вовсе криво записаны. Сам гляди, сам думай, а язык – проглоти, ясно? Нашел чудеса на мелкой воде… – бормотал капитан, по тону было понятно: он не злится, лишь стращает. В целом же доволен помощником. – Тут эдакого насмотришься, что или камень на шею и топись, или отвыкай крутить сплетни, ты не баба.
– Два румба право, – помощник решился выкрикнуть команду невзрослым срывающимся голосом, готовым дать петуха.
Капитан рассмеялся, звучно хлопнул по коже куртки и зашагал в сторону каюты, оставив помощнику право и дальше распоряжаться люгером.
– Ноттэ, – негромко окликнул капитанский бас от самой двери. – Упрешься и до полудня проторчишь в норе, или как?
– Или как, – отозвался нэрриха, быстро одеваясь. – Ты запомнил мое имя? И не проглотил язык?
– Утро бодрое, ветреное, – вроде бы невпопад отозвался капитан, не желая слышать сказанное. – Тебе понравится.
– Так… Что же мне не понравится? – нахмурился Ноттэ, затянул узлы шнурков и шагнул к двери.
– Лет десять тому сложилось у нас дело, накрепко схожее с нынешним, – поморщился капитан, кивнул вместо приветствия и без промедления перешел к важному, указав на горизонт. – Помнишь? Облачный узор один в один. Тот раз имелась впереди шхуна. Мы шли за ней к островам, а потом узнали: она сменила курс, сгинула. Не мое дело спрашивать вопросы, но ежели мы вдругорядь гоним того ж зверя…
– Того самого, полагаю, – согласился нэрриха. – Значит, при нём сговорчивая плясунья. Или же он крепко перерос меня в опыте, а я не уследил… Погоди, попробую послушать и понять.
Нэрриха замер, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. Неровному, с пьяными порывами, какие обдирают пену с волн, как цветы для букета. В общем-то, так и есть: танец еще длится. Незрелый, но уже наполненный ядом очарования. Определённо: враг не сам говорит со старшим, он воспользовался посредничеством человечьей плясуньи. Ноттэ скрипнул зубами, оскалился и уверенно указал направление.
– Там наша дичь. Ты окликнул меня в самую пору. Ветер меняется, они легли на новый курс.
– Пока не примечаю перемен.
– Полосой задувает, им в пользу. Сюда перемена докатится к полудню, не ранее.