Антуан Де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - читать онлайн книгу. Автор: Куртис Кейт cтр.№ 82

По своему первоначальному замыслу второй роман Сент-Экзюпери был задуман нечто большим, нежели историей ночного полета или исследованием храбрости, героизма и лидерства. Мир луны, звезд и мечтаний всегда очаровывал Антуана, возможно, даже больше, чем Пруста, и «Ночный полет» прежде всего должен был стать гимном ночи. «Я не знаю, почему я думаю этим вечером о холодном вестибюле Сен-Мориса, – писал он матери из Буэнос-Айреса 30 января, именно тогда, когда начал свой роман. – Мы имели обыкновение сидеть на сундуках или в кожаных креслах после обеда, в ожидании часа, когда пора было ложиться спать. И дяди расхаживали по прихожей. Она освещалась плохо, мы слышали обрывки фраз, в этом была некая загадочность. Такая же загадочность, как в самой глухой Африке…

Самым лучшим, самым мирным, самым дружелюбным предметом из всего, что я когда-либо знал, была небольшая печь в комнате наверху в Сен-Морисе… Всякий раз, когда я пробуждался ночью, она храпела, как старый приятель, и бросала мягкие тени на стены. По некоторым причинам я обычно думал о преданном пуделе. Небольшая печь, как правило, защищала нас от всего. Иногда ты поднималась наверх, открывала дверь и находила нас окутанными милым теплом. Ты слушала это мягкое мурлыканье и затем снова спускалась. У меня никогда не было такого друга.

Представлению о необъятности научил меня ни Млечный Путь, ни полеты, ни море, а вторая кровать в вашей комнате. Какая изумительная удача – заболеть! Каждый из нас жаждал подхватить простуду. Это был безграничный океан, доступ к которому открывался с помощью гриппа. И также там был потрескивающий камин». Сент-Экс добавлял в письме через одно или два предложения: «Я пишу книгу о ночном полете. Но в глубоком смысле это книга о ночи (я никогда по-настоящему не жил до девяти часов)». Вот как они начинаются, эти первые воспоминания о ночи:

«Сумерки заставали нас дремлющими в вестибюле. Мы ожидали прохода ламп: их несли, подобно букетам цветов, и каждая перемещала красивые тени на стене, похожие на пальмы. Затем видение поворачивалось, и букет из легких и темных пальм запирался в гостиной. Для нас день теперь был закончен, и в наших детских кроватях мы отправлялись в полет к другому дню.

Мама, ты склонялась над нами в этом полете ангелов, и, чтобы полет прошел спокойно, чтобы ничто не нарушало наших снов, ты разглаживала простыни, эти взъерошенные волосы, эту тень, эту волну… Ты разглаживала складки на постели, как божественный перст приглаживает море.

А после следовали путешествия в ночи намного меньше защищенные, чем самолет…»

В заключительной версии большая часть написанного была переделана: Сент-Экзюпери справедливо считал, что это слишком в духе Пруста для той книги, которую пытался написать. Проход букетов из ламп появился позже в промежуточном эпизоде, некоей интерлюдии «Оазис» в «Планете людей», так же, как дяди в вестибюле в сумерках Сен-Мориса часто посещают страницы «Военного летчика». Только две из этих метафор выжили в окончательном варианте «Ночного полета». Первая – постель для заболевшего – всплывает в этих строчках: «Где-нибудь там сражались самолеты, везущие почту. Их ночные полеты тянулись, словно болезнь, нуждающаяся в постоянном уходе». Или в этом описании руководителя полетами, покинувшего контору, чтобы сменить обстановку. «На тротуаре его толкали, но он думал про себя: я не собираюсь сердиться. Я – как отец больного ребенка, бредущего маленькими шажками в толпе». Вторая – образ Нептуна по отношению к жене пилота, пристально и с нежностью разглядывавшей спящего мужа: «Он лежал на этой мирной постели, как если бы зашел в гавань, и, чтобы ничто не нарушило его сон, она приглаживала складки, эти тени, эти волны своим пальцем, убаюкивая кровать, как божественный палец убаюкивает море».

Нет ничего особенно глубокомысленного в этих ассоциациях и сравнениях – темной тайной спальни ребенка и непрозрачной таинственностью полета среди ночи, дружеской вспышкой маяка и мурлыкающим потрескиванием дров в печи. Подобно «Южному почтовому», «Ночной полет» начинается с наступления вечера, на сей раз отмеченного пилотом Фабьеном, везущим почту из Патагонии на север. Он словно ребенок, отправляемый в полет навстречу темной необъятности ночи, в то время как в далеком Буэнос-Айресе руководитель полетов, своего рода заботливая мама, несет свою беспокойную бессменную вахту. Имя, которое Сент-Экзюпери дал пилоту – Ривьер, – скорее всего, выбрано совершенно случайно. Но кажется более вероятным, что оно появилось по какой-то не совсем осознанной ассоциации, пришедшей на ум автору. Одного из четырех пилотов, фигурирующих в «Ночном полете», зовут Пельрен, то есть пилигрим, паломник, странник. Паломник воздуха направлялся в отдаленный порт или пристанище Буэнос-Айрес, чей маяк или фонарь (образ гостиницы используется в одном месте в книге) оберегает распорядитель полетов Ривьер. Ривьер? Несомненно, слово обозначает «реку» по-французски, но этимологически происходит от названия того, что обрамляет ее, латинского ripa или во французском языке rivo – «берег». И Ривьер – именно такой: старый моряк на берегу, чья работа – помочь морякам благополучно добраться до берега.

Сюжет «Ночного полета» обманчиво прост. Три самолета, перевозящие почту, летят в Буэнос-Айрес, где они должны приземлиться около полуночи, и оттуда четвертому самолету предстоит отправиться с перегруженными на него мешками с почтой в Европу. Первым приземляется Пельрен, почтовый пилот из Чили, прорывающийся через буран в Андах, описанный, по мнению критика Эдмона Жалу, с гениальностью, достойной Конрада или Киплинга.

«Тут все усложнилось. Гребни, пики выросли, как острые бритвы, врезающиеся в твердый ветер, подобно бушпритам. И ему казалось, что они разворачивались и дрейфовали вокруг него, как линейные корабли, занимающие свои боевые позиции. Воздух был внезапно напудрен пылью, которая мягко вздымалась, словно вуаль над снегами. Он оглянулся назад, чтобы увидеть, осталась ли, в случае необходимости, спасительная дорога позади него, и дрожь пробежала по его спине: все Кордильеры позади него находились теперь в кипящем брожении. Он пропал…

С пика прямо перед ним снег внезапно начал вздыматься, как дым белого вулкана. Затем со второго пика, слегка правее. И один за другим все пики загорелись, будто их один за другим последовательно коснулся невидимый бегун…»

Поднятый таинственным воздушным потоком на высоту в 21 тысячу футов и над последней вершиной, Пельрен благополучно спустился до уровня плато Мендоза. Он докладывает о своем полете Ривьеру и Робину – инспектору, скучная работа которого состоит в записи выговоров и штрафов за любые задержки вылета самолетов, даже вызванные такими погодными условиями, как туман. Ибо туман – не веская причина для отсрочки взлета.

Если у пилота отказал двигатель над лесом и разбился самолет, это слишком плохо: такое могло случиться в другом месте. Ведь приказ есть приказ. «Приказы, – размышляет Ривьер, – словно религиозные обряды, которые кажутся абсурдными, но именно они формируют людей».

Когда Ривьер покидает аэродром и отправляется в головную контору компании, расположенную в городе, Робино, новичок, чувствующий потребность в человеческих товарищеских отношениях, просит Пельрена пообедать с ним. Но его вызывают на аэродром резкой запиской от Ривьера, полагающего, что место инспектора во время ночного дежурства за его столом, а не в гостиной отеля. Итак, он в приятельских отношениях с Пельреном?.. Нет, в этом его нельзя упрекнуть, но только… только – и это произносится с грустной улыбкой – если вы – босс… Вы должны придерживаться вашей роли… Завтра ночью вам, вероятно, придется приказывать этому пилоту отправляться в опасный полет. И он будет должен повиноваться вам. Немного позже, все еще прохаживаясь по конторе маленькими, выверенными шагами, Ривьер добавляет: