До сих пор колебавшееся, Собрание последовало за Мирабо и приняло следующее решение: «после каждого совещания комиссары трех сословий будут составлять протокол». Однако депутаты отказались, как требовал депутат от Экса, послать королю обращение.
Мирабо-Бочка, депутат от лимузенского дворянства, громко потешался над полупровалом своего старшего брата: «Его мало слушают, хоть он и много говорит». Однако выступление Мирабо произвело столь сильное впечатление на депутатов, что они очень скоро выказали ему доверие. 1 июня он был избран заместителем старшины временного президиума. Председатель президиума — астроном Бальи — был избран за два дня до того депутатом от Парижа и сразу стал самым почитаемым членом Собрания третьего сословия. Теперь, когда у Собрания появились президиум и что-то вроде регламента, можно было вести работу более согласованно.
5 июня Мирабо добился принципиального решения о том, что делегация от третьего сословия отправится к королю, чтобы попросить о совместной проверке всех полномочий. Эта мера казалась тем более своевременной, что дворянство уже заявило об утверждении своей палаты, и духовенство тоже сильно продвинулось вперед.
Сдержанность короля происходила в основном от его природной нерешительности, обусловленной воздействием противоположных влияний. Остальное было вызвано домашними бедами: его старший сын, маленький герцог Нормандский, наследник французского престола, уже месяц тяжело болел; он скончался 4 июня в замке Медон. Людовик XVI каждый день ездил к нему туда; он воспользовался этим предлогом, чтобы отложить совещание, обещанное депутатам третьего сословия.
Мирабо, избранный в состав делегации, решил, что момент благоприятен для немедленных действий; 10 июня на заседании «общин», он вытолкнул вперед аббата Сьейеса. Тот, посовещавшись с коллегой из Экса, впервые взял слово: он потребовал послать последнее предупреждение дворянству и духовенству, а затем, каков бы ни был ответ, провести перекличку присутствующих и начать общую проверку полномочий депутатов всех сословий вне зависимости от их явки на заседания. Постановление Сьейеса было принято с одной поправкой: «предупреждение» заменили на «приглашение».
11 июня Бальи удалось передать королю «Обращение», составленное неделю назад; 12-го Людовик уехал на охоту
[38], никак не ответив на просьбу третьего сословия. Тогда депутаты решили начать перекличку по бальяжным округам. Этот тактический ход сдвинул ситуацию с мертвой точки. В течение нескольких дней к третьему сословию присоединились двадцать депутатов от духовенства.
Во время переклички произошел инцидент: чей-то голос в зале воскликнул, что нужно вывести всех посторонних и что среди зрителей есть шпион, изгнанный из своей страны и перешедший на содержание к английскому королю; этот подозрительный тип постоянно делает записи; к виновному потянулись указующие персты. Им оказался не кто иной, как дю Ровре; он добросовестно вел стенограмму заседаний, чтобы публиковать отчеты о них в «Письмах графа де М. к своим избирателям». Перекрывая гвалт и водворяя порядок, Мирабо, великолепно импровизируя, восстановил спокойствие. Он представил дю Ровре как «одного из самых уважаемых граждан в мире» и как мученика за свободу; потом, увлекшись, набросал сжатую картину революций в Женеве и призвал Францию внедрить в жизнь провозглашенные ими принципы.
Зал зааплодировал; Мирабо имел большой успех, оставшийся без последствий, поскольку 15 июня, когда закончилась перекличка, он не сумел провести свое постановление о названии нового собрания.
— Не принимайте названия, которое пугает, — посоветовал он. — Подыщите такое, которое нельзя будет у вас оспорить, более мягкое, но не менее внушительное в своей полноте, которое подойдет во все времена, сохранится при любом развитии событий. Название «представители французского народа» останется неизменным, когда ваши принципы будут известны, когда вы предложите хорошие законы, когда вы завоюете народное доверие.
К нему не прислушались; большинство заранее поддержало название, предложенное двумя малоизвестными депутатами — Леграном и Пизоном дю Галаном, и поддержанное Сьейесом. Они предложили назвать депутатов Генеральных штатов от третьего сословия «Национальным собранием».
Прежде чем это предложение было вынесено на голосование, Мирабо снова взял слово; в ночь с 15 на 16 июня он произнес вторую речь, призывая к осторожности. Он считал, что лучший способ обречь революцию на провал — потребовать слишком многого. Он восстал против деспотизма собраний и отстаивал принцип королевского вето как гарантию свободы граждан.
Эти слова, которых от него никто не ожидал, были встречены враждебно; возможно, впервые кто-то прошептал: «измена». Однако мысль Мирабо соответствовала его глубокому убеждению; он в самом деле ненавидел деспотизм и узрел его зарождение в хаосе необузданного собрания. Речь закончилась так поздно, что депутаты разошлись, не проголосовав. На заседании 16 июня Мирабо снова поднялся на трибуну; он в очередной раз стал отстаивать свое название «представители народа», и дал последнему слову толкование, ставшее знаменитым:
«Меня хотели поставить перед неразрешимой дилеммой, говоря, что слово „народ“ означает слишком много или слишком мало: слишком много — „нация“, populus, слишком мало — plebs, сословие, отдельный класс, что никому не нужно. Опасались даже, что это слово может означать то, что латиняне называли vulgus, англичане называют mob, а дворяне, как знатные, так и простые, дерзко называют „сбродом“. Именно в этом и состоит преимущество слова „народ“, обладающего столькими различными значениями. Да, именно потому, что имя народа не слишком уважаемо во Франции, потому, что его с презрением произносят в покоях аристократов, именно поэтому мы должны… Разве вы не видите, — заключил он, — что имя „представителей народа“ вам необходимо, потому что оно привлечет к вам народ, эту внушительную массу, без которой вы будете лишь индивидуумами, слабым тростником, который переломают стебель за стеблем».
Тут поднялся ропот. Когда Мирабо захотел привести в пример своим коллегам «батавских героев, давших свободу своей стране и покрывших себя славой под именем гёзов» (нищих), оратора прервали громкими восклицаниями. Самые неистовые из его коллег обрушились на него, обозвав аристократом, мерзавцем, продажной шкурой и призывая покинуть зал. Он остался невозмутим; когда буря стихла, он холодно заявил:
— Господин председатель, я оставляю на вашем столе отрывок, вызвавший столько ропота и столь плохо понятый. Я согласен, чтобы все друзья свободы судили обо мне по его содержанию.
Затем он с достоинством вышел и отправился домой. К нему приехали Дюмон и дю Ровре. Он зачитал им несколько пассажей из обруганной речи и, нимало не огорчаясь, заключил: