То была форменная атака на аристократию. Критика, казалось бы, направленная исключительно против ордена наследственного рыцарства, учрежденного Вашингтоном, на самом деле обрушилась на все сословное дворянство. Путем несложных подсчетов автор доказывал, что чем древнее знаменитый предок, тем меньше его крови переходит по наследству, так что народам, имеющим чувство собственного достоинства, следует почитать личные качества людей, а не заслуги их предков. «Герои свободного народа и века Просвещения мечтают о почестях, созданных вождями дикарей», — писал Мирабо по поводу американцев, обращаясь при этом к древним королевским родам Европы с такой критикой: «В монархии всё стремится к возвышению; в республике всё должно стремиться к свободе. В первой важен ранг, во второй — добродетели».
Все это он писал не от хорошей жизни: закоренелый аристократ, он верил в породу; безудержный честолюбец, он знал, что добродетель воздает меньше, чем порок; но нужно же кушать, даже если для этого придется топтать ногами то, что тебе дорого. В ожидании гипотетических прибылей от «Рассуждений», Мирабо дебютировал как журналист в «Вестнике Европы» — газете, которая прославилась благодаря своему основателю, публицисту Латуру, а Моранд повел дело дальше, торгуя своими убеждениями с таким цинизмом и грубостью, что даже Мирабо был этим оскорблен и прекратил с ним сотрудничать. Моранд платил сотрудникам с большими перебоями. Материальные затруднения Мирабо не уменьшились, ведь, хотя Друга людей приговорили выплачивать ему пенсию в три тысячи ливров, он этих денег еще так и не видал. Госпожа де Нера исчерпала все свои ресурсы, к тому же она была больна. Чтобы раздобыть немного денег, Мирабо писал день и ночь.
Одна из работ, написанных в Лондоне, сразу получила громкий отклик. Это был памфлет под заглавием «Сомнения о свободе Шельды». Мирабо подвергал в нем яростным нападкам императора Иосифа II, брата Марии-Антуанетты; он обличал империалистические притязания Австрии на Нидерланды и обращался с патетическим призывом к Верженну «не прекращать трусливо борьбу за дело Голландии».
Эти тирады совпадали с воззрениями продвинутых умов во Франции. Поскольку положение в Голландии тогда было постоянным casus belli, сочинение Мирабо встревожило Верженна и привело в раздражение французскую королеву — Мария-Антуанетта не простит автора, и эта неприязнь отразится в истории Революции.
Общество узнало о Мирабо, и автор памфлета отныне прослыл специалистом по внешней политике; к тому же брошюра довольно хорошо продавалась, что дало ему небольшую передышку.
Мирабо сразу стал снисходительнее к Англии. Если по приезде он писал: «Виноградник одержит верх над угольной шахтой, даже по своему влиянию на состояние духа», то теперь заявлял: «Ничего совершенного не выйдет из рук человеческих, но в Англии это не столь плохо, как везде».
Но в тот момент, когда жизнь в Великобритании, наконец, обернулась радужной стороной, нелепое происшествие вновь все поставило под вопрос.
Мирабо привез с собой секретаря — француза по имени Арди. Терпя грубости и притеснения от своего хозяина, Арди утешался в злачных местах; потом стал любовником горничной госпожи де Нера. Мошенники завладели личными вещами Иэт-Ли и тайными бумагами Мирабо. Среди последних были копии с переписки, сделанные тайно в доме принца де Конде, когда Мирабо гостил там с Шамфором. Опасаясь скандала в случае огласки, Мирабо, считавший себя специалистом по судам, вызвал секретаря к мировому.
Поползли слухи. Элиотт свидетельствовал в пользу Мирабо; тот добился возвращения бумаг, но Арди оправдали за недоказанностью факта кражи.
Это ничтожное событие имело серьезные последствия. Чтобы полностью оправдаться, Арди опубликовал памфлет, в котором очернил своего хозяина. Клевета оказалась столь же стойкой, как и наветы Друга людей; опус Арди имел хождение даже в Учредительном собрании.
После этой публикации положение Мирабо в Лондоне стало неустойчивым. О том, чтобы вернуться во Францию, он стал подумывать, когда узнал, что Мария-Антуанетта, в наказание за «Сомнения о свободе Шельды», потребовала тайного приказа за подписью Бретейля.
В очередной раз обстоятельства принимали трагический оборот. Госпожа де Нера пожертвовала собой: она пересекла Па-де-Кале, чтобы ходатайствовать перед правительством за любимого человека. «Там бушевало такое неистовство, что невозможно передать», — печально отметила она.
Дюпон де Немур предупредил ее. что «графа собираются упрятать за решетку по его возвращении, так как он в своих сочинениях выступал против правительства, и что она сама подвергает себя большому риску, так как все уверены, что она причастна к публикациям Мирабо».
Узнав об этом, Мирабо решил прийти на помощь Иэт-Ли; он отдал свои бумаги на хранение Элиотту, но тот отсоветовал ему возвращаться во Францию. Лондон опустошала чума; в марте 1785 года Мирабо терзался тревогами. Наконец, госпожа де Нера сообщила, что Бретейль ее принял; министр не скрывал, что монарх раздражен, однако позволил Мирабо свободно вернуться во Францию, лишь бы он более не давал повода к разговорам о себе.
Госпожа де Нера обещала, хоть и без большой уверенности, что именно так все и будет. Презирая англичан, но восхищаясь Англией, потому что там можно вкусить свободы, и еще за ее превосходную конституцию, Мирабо написал Шамфору, что Франция обеспечила бы спасение монархии, скопировав свои институты власти с соседского образца. После этого он отплыл из Дувра и в Париже с радостью встретился с Генриеттой. Полагая, что добровольный уход со сцены станет доказательством благоразумия, госпожа де Нера предложила пожить два года в Мирабо — ведь там можно сочинить какой-нибудь великий труд, который прославит его автора.
Оноре Габриэль уже почти согласился осуществить мудрый план, но тут заболел его побочный сын, маленький Коко; доктор посоветовал сделать ребенку прививку против оспы. Операция должна была состояться во время общественной церемонии, когда станут прививать сыновей графа дʼАртуа. Мирабо, написавшего в Венсенском замке «Трактат о прививках», пригласили как специалиста.
Пока Мирабо ждал выздоровления сына, чтобы уехать в Прованс, прибыл Клавьер. Швейцарец наконец поселился в Париже и предложил другу участие в своих финансовых делах.
Вновь окунувшись в атмосферу политики, Мирабо ухватился за этот случай и отменил отъезд.
III
Сделка, предложенная Клавьером, была не совсем обычна: речь шла об использовании имени Мирабо в целях биржевых спекуляций. «Это имя дорогого стоит, и было бы разумно и полезно купить его», — цинично признавался Бриссо.
Клавьер представил вещи не так грубо; он воззвал к тщеславию полемиста, подчеркнув, что его дарования будут использованы рентабельно. Сообразив, что получит одновременно и деньги, и славу, Мирабо с легкостью согласился.
Франция испытывала тогда серьезные финансовые затруднения; для пополнения казны министры финансов брали деньги в рост; рантье обогащались и становились кредиторами страны.
Несмотря на все жертвы государства, частные дельцы составляли ему конкуренцию; начиналась индустриальная эра; акции брали верх над облигациями, спекуляция процветала, как во времена Ло
[26]; состояния возникали или рушились на резком колебании курсов; частично разоренная аристократия все более вовлекалась в биржевые игры. Один из знатнейших французских вельмож, принц де Роган-Гемене, заделался банкиром и вверг себя в пропасть банкротства. Другие аристократы надеялись, что им повезет больше: именно в эту группу Клавьер ввел Мирабо. Он встретил там герцога де Лозена, с которым воевал на Корсике, познакомился с графом де Нарбонн-Лара, побочным сыном Людовика XV, впоследствии военным министром, и тесно сошелся с аббатом де Перигором, будущим Талейраном.