Телевизор. Исповедь одного шпиона - читать онлайн книгу. Автор: Борис Мячин cтр.№ 96

– Вы уже мертвы, моя шемаханская принцесса, – с грустной улыбкой проговорил Жак Фурнье. – Посмотрите на себя в зеркало; ваши щеки, они так ярко горят румянцем в последнее время, не правда ли? Настуран, или Pechblende, идеальный яд… Я подмешал его в кленовый сироп… Никогда не отказывайте мужчине, это может толкнуть его на чудовищные поступки…

Я закашлялась; Фурнье подошел ко мне и вытер мои губы белым платком – на платке была кровь.

– Вы Иуда, – сказала я, глядя ему в глаза. – И как Иуда, вы умрете в страшных муках. Вы будете хотеть прощения, но не сможете, не сможете раскаяться, ибо предателю нет прощения; вы предали не меня – вы предали свою родину, Францию…

– Простите, моя принцесса, но я не намерен терзаться муками совести, намыливать мылом веревку и все такое, – усмехнулся Жак и нежно погладил меня по щеке; мои руки всё еще крепко держали гренадеры, и я не могла ему ничем ответить. – Я намерен счастливо жить со своей индейской женой в моем новом поместье в Бранденбурге ближайшие лет тридцать или сорок… Я очень хорошо изучил за эти годы вашу натуру. Внешне вы стали взрослой, но в душе вы по-прежнему девятилетняя девочка, живущая в мире сказок Шарля Перро. В сказках всё всегда очень странно. Там очень много говорится о добре, порядочности и красоте, но почему-то ничего не говорится о том, как выбиться в свет безродному гувернеру…

Все трое стояли, показывали на меня пальцем и смеялись: гадкие, грязные мужчины. Боже, как хорошо, что я женщина, подумала я.

– И что же теперь? – в отчаянии проговорила я. – Бросите в берлинскую тюрьму и будете пытать?

– Она и в самом деле глупа! – захохотал Фридрих. – Вы так наивны, ma cherie, что просто прелесть! Да зачем же мне вас пытать? Взгляните в окно – на дворе просвещенный осьмнадцатый век, всюду свобода прессы и прочие громкие права… Ежели мы арестуем вас, здесь, в Киле, на нейтральной территории, завтра все немецкие газеты будут кричать про прусского тирана, а наше дипломатическое ведомство будет завалено нотами протеста изо всех европейских столиц. Поэтому я считаю, что будет правильным вас… отпустить. Ведь никто всё равно не поверит в вашу сказку…

Гренадеры вдруг разжали руки, и я освободилась.

– Клянусь вам, – настойчиво повторила я, опустив руку на перила ведущей вниз лестницы, – скоро я стану русской императрицей. Я обрушу на вас всю мощь Азии, я призову из монгольских степей миллионы всадников, и когда дикий калмык будет танцевать лезгинку на крыше берлинского дворца, вы вспомните сегодняшний день и этот разговор…

– Поторопитесь, княжна, – зевнул одноглазый, – вам осталось жить год или два… Потом идеальный яд возьмет свое, у вас начнут выпадать волосы и крошиться зубы, и все, все будут думать, что у вас обыкновенная чах-хотка…

– Auf Wiedersehen, княжна, – сказал Фридрих, – кхе-кхе…

Печально опустив голову, я спускалась по лестнице, а вслед мне неслись раскаты мужского хохота.

Итак, любезный читатель, в компании Чегодая я отправился в ставку главнокомандующего. Калмыки ссудили мне лошадь, взамен черногорского конька, оставленного мною у Мартена, и сразу после полудня мы выехали на север.

Мы ехали через Делиорманский лес, тем же узким дефиле, которым днем ранее шла наша армия. Здесь повсюду были еще следы крови и пороха, на листьях и на траве, как ежели бы кто-то написал нюрнбергским карандашом, а затем в спешке стер написанное хлебным мякишем или индейской резиной ^[314]. Я ехал в задумчивости, рассчитывая заехать по пути к Мартену и Кале и разобраться с тем странным разговором, и выяснить, почему поцеловать можно только один раз, да и вообще серьезно поговорить… Предаваться сладостным мечтам о возможной встрече с желанной девушкой мне мешал только Чегодай, постоянно нывший и говоривший о том, что война засела у него уже в печенках и пора бы закончить попусту рубить саблей и вернуться домой, в Ставрополь ^[315].

– Что же ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросил я у калмыка.

– Водку пить буду, – невозмутимо отвечал Чегодай. – Четыре-пять лет водку не пил. На войне нельзя пить. Красивую женщину, найду, нойхн, женюсь.

– Будешь водку пить – жену бить будешь.

– Нам жену бить нельзя.

– А что вам еще нельзя?

– Браниться дурными словами нельзя. Родителей ругать нельзя. Заблудившемуся в степи отказывать в ночлеге нельзя. Огонь оскорблять нельзя. Ногти бросать на землю нельзя. Много чего нельзя.

Я подумал, что история калмыков чем-то похожа на историю древних иудеев: те же долгие блуждания от одного края степи к другому в поисках обетованной земли и те же суровые нравственные законы.

– А ты знаешь, – не утерпел я, – что во Франции и в Германии вас называют дикарями без чести и совести, считают, что вы пришли из Азии, чтобы завоевать весь христианский мир?

– Ойраты пошли на запад, потому что было пророчество, – сказал Чегодай, – что на западе родится спаситель…

Он вдруг остановил лошадь и натянул лук со стрелой, направляя его в глубину темного леса, старого, ворчливого, как бы недовольного тем, с какого это переполоху люди устроили кровавую бойню здесь, в его вековечном царстве.

– Что там? Турки?

Калмык отрицательно покачал головой. Нужно быть осторожным, подумал я. Ведь именно в Делиорманском лесу спрятался Магомет, когда мы стали стрелять в него из турецкой пушки. Может быть, он и сейчас где-то здесь, в темноте, среди резных листьев папоротника, хотя и прошло уже более суток… Нет, нет, этого не может быть. Скорее всего, под покровом ночи шпион бежал к Балканам…

Чегодай еще с минуту держал тетиву лука натянутой, всматривался меж деревьями и принюхивался.

– Мертвецы бродят, – сказал он, наконец, опуская тетиву. – Ищут дорогу к Эр…

Он не договорил – во тьме вспыхнул огонек, и металлический шарик, вылетевший из глубины леса, вонзился ему в прямо в сердце. Калмык взмахнул руками, упал на землю и покатился вниз по откосу, покрытому солнечной рябью и сон-травой.

– Glauben Sie, er ist tot? – услышал я знакомый голос.

– Natürlich ^[316], – отвечал другой, незнакомый.

Из леса вышли двое. К моему удивлению, это был не Магомет, а желтый гусар с закрученными наперед висками, с карабином в руках, – ординарец, который перед боем защищал Каменского от бесновавшегося Суворова. Другой тоже был офицер, по виду немец.