Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого - читать онлайн книгу. Автор: Борис Илизаров cтр.№ 157

Дело в том, что Марр был виртуозом проникновения в лабиринты контекста культуры, в контексты истории и языка. Он был особым умельцем, совмещающим в своем парадоксальном уме, казалось бы, несовместимое. Его историко-лингвистическим ассоциациям позавидовал бы любой философ, поэт и мифотворец. На протяжении всей своей карьеры он постоянно демонстрировал сверхинтуитивную мощь ума, логика которого для многих коллег была и осталась до сих пор непонятна, а потому раздражающа и неприемлема. И в жизни он был не как все: говорил, двигался, писал и мыслил в собственном лабиринтном пространстве, в котором творил по своим, в чем-то нелепым, а чаще противоречивым законам. Поэтому мало кто из серьезных лингвистов-коллег начала XX века всерьез принимал его теоретические построения. А в это время историческое пространство Российской империи резко сменилось пространством революции, а за ним надвинулась слепящая мгла пространства сталинизма. Часто время внутренней жизни человека опережает или отстает от пространства истории общества. И такая нестыковка ведет к трагической несовместимости человека со своим временем в своей стране. Мыслящие люди в России, особенно накануне или после крупных социальных переворотов, очень часто не совпадают, не синхронизируются с ритмом жизни собственного отечества. Мучительное чувство расщепленности толкает некоторых к аутизму, меньшинство – к фронде, а многих к попытке мимикрировать. Неслучайно вульгаризм «перекрасился» (как и сотни других новоязовских словечек и выражений) так широко бытовал в советской публичной терминологии 20-х годов. Марр стал активно «перекрашиваться» в то время, когда был уже вполне зрелым человеком и сложившимся ученым. А постреволюционный российский исторический ландшафт окрашивался во все более и более багровые оттенки.

Похоже, что большую часть жизни Марр испытывал острое чувство несовпадения и дисгармонии. Так было до революции и так осталось после неё, несмотря на его откровенные попытки мимикрировать, слиться с её интеллектуальным и духовным фоном. Ситуация осложнялась тем, что в научном мире он всегда находился на отшибе, поскольку как ученый Марр представлял собой редкий и сомнительный для большинства трезвомыслящих коллег тип научного «мага» и «ворожея». Ольга Фрейденберг записала: «То, что его выделяло, – это его общая необычность, отсутствие условностей в его личностной компоновке. Он не был заказан» ^[697].

При жизни он колдовал и ворожил над своей «яфетической теорией» так, что для некоторых на всю жизнь становился божественным логопедом, дарующим немому прачеловечеству осмысленную выразительность жеста, членораздельный язык и зачатки мышления. Но другие за это же научное колдовство презрительно приравнивали его к шарлатанам и мошенникам, под стать средневековым алхимикам, претендующим к тому же на дар левитации. И он действительно обладал способностью «взлетать» над миллионами лет человеческой праистории или же искусно делать вид, что владеет таким даром. Он позволил себе открыть человечеству (а может быть, попросту придумал для него?) четыре (не больше и не меньше!) самых первых нечленораздельных слова, из косноязычного лепета которых сложились, по его мнению, все смыслы и все языки мира. «Элементов всего-навсего четыре, – толковал он непонятливым. – Объяснения их числа приходится искать в среде возникновения, технике входившего в состав коллективного магического действа пения… Нам эти четыре элемента доступны в многочисленных закономерностях, из которых для четырех элементов выбраны как условное наименование четыре их формы, по одной для каждого элемента: сал, бер, йон, рош» ^[698].

Ну, как здесь не вспомнить захватывающе таинственную древнейшую библейскую историю о пире во дворце нечестивого царя Валтасара, из стены которого «вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога: …мене, мене, текел, упарсин» ^[699]. Тогда начинающий пророк Даниил, наделенный, как и Марр, особо проницательным лингвистическим даром, с легкостью расшифровал послание Бога, также состоящее из четырех таинственных «словоформ». Для нас остается неизвестным, было ли Марру откровение свыше, или он своим гениальным слухом ученого-лингвиста каким-то образом уловил в современном общечеловеческом многоязычном «рёве» эти первичные комплексы, эти первоэлементы, эти четыре звуковые формы, якобы породившие все мыслимые слова. Ни он, ни его последователи не смогли толком объяснить, из какой языковой толщи и каким способом их извлекли на поверхность современности. Позже Марр давал такие очень туманные разъяснения: «Выбор сделан по созвучию с известными племенными названиями, в состав которых они входят без изменения или с позднейшим частичным перерождением, именно “сар-мат” – “сал” (А), “и-бер” – “бер” (В), “ион-яне” – “йон” (С), “эт-руск” – “рош” (D)». Созвучия действительно напоминают названия известных племен, а племя рош упоминается в Ветхом Завете. Но при чем здесь язык? Из комбинаций и смысловых эволюций этих «первоэлементов» первоязыка Марр мог вывести эволюционные цепочки любого слова с любым значением и практически любого живого или мертвого языка. Он как будто раскапывал современный слой многоязыковых напластований, проникая во все более и более глубинные слои праязыков и первобытного мышления человечества. Новому методу, раскрывающему историю смысла слова, он дал звучное наименование «палеонтология речи». Справедливости ради надо сообщить читателю, что в середине XIX века похожее понятие (палеонтологическая лингвистика) ввел швейцарец А. Пикте. Он имел в виду изучение общепринятыми лингвистическими методами древних речевых элементов, сохранившихся в современных бесписьменных языках. Но Марр разработал собственный метод, пытаясь с его помощью пробиться сквозь древние «окаменелости» к зачаточным элементам («генам») общечеловеческого языка. Причем каждый, и посвященный и непосвященный, наблюдавший со стороны эту лингвистическую алхимию, волей-неволей подпадал под ее чары. И о чем бы до этого или потом ни писал Марр, но именно из-за этих поистине волшебных «словоформ» для лингвистов, не поддавшихся заклинаниям «мага», он был и навсегда остался крикливым выскочкой и политиканом, на старости лет лебезящим перед новой большевистской властью, самовлюбленным шарлатаном и мистификатором, под стать агроному-академику Трофиму Лысенко или шарлатану-микробиологу Ольге Лепешинской ^[700]. В современной библиотеке Сталина трудов Лысенко я не обнаружил, но сочинения Лепешинской, а также Марра и некоторых других известных лингвистов и психологов представлены.

Каким-то непостижимым способом свою лингвистическую «алхимию», «палеонтологию речи», Марр сумел преобразовать в романтическую научную концепцию, которая заворожила не только энтузиастов-дилетантов, но и некоторых маститых ученых различных областей знания. С помощью этих самых четырех словоформ Марр разработал целое направление, по своему методу и смыслу прямо противоположное традиционному на начало XX века методу «сравнения языков и выявления в них регулярных звуковых соответствий» ^[701]. В качестве основы Марр взял не эволюцию отвлеченного от смысла звука-слова, его частей, то есть фонетику, а эволюцию в человеческом обществе смысла нарекаемого словом предмета и смысла действия с этим предметом, процесс переноса одного и того же слова на исторически разные предметы. Например, слово «перо»: перо птицы, перистые облака, стальное перо для письма, хвостовое оперенье стрелы, самолета, ракеты и т. д. При этом анализировал семантический ряд синхронно или диахронно в разных языках различных эпох. Тем самым Марр исходил из социальной значимости предметной деятельности человека, из исторической функции предмета в обществе и прослеживал эволюцию этой функции в языке. Так марровская «палеонтология речи» стала, по существу, одной из первых попыток (но не единственной) социального подхода в языкознании, когда слово и сама речь рассматриваются как своеобразное эволюционирующее в обществе «орудие труда». Марр пытался нащупать связку между социальной историей человечества, культурой и развитием языка-мышления ^[702]. Другое дело – насколько удачна была эта попытка и как оценивать ее в наше время? Но, как известно, в науке сама постановка вопроса может быть иногда плодотворнее натужных ответов.