Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого - читать онлайн книгу. Автор: Борис Илизаров cтр.№ 105

* * *

В конечном счете редактура Сталина свелась главным образом к тому, что он выкинул все белые стихи и оставил, за редким исключением, почти все, даже слабые рифмованные произведения. Похоже, поэзию, а точнее стихи, он воспринимал только в традиционной рифмованной форме. В русской поэзии белый стих приживался трудно, и даже в середине XX века многие профессионалы и любители поэзии не считали такую форму полноценно стихотворной. Так что подход Сталина в этом вопросе был достаточно традиционный и не отражал каких-либо вкусовых пристрастий. Но исключая из сборника эти как бы неполноценные поэтические произведения, Сталин внес дополнительные предложения, написав на чистом листе макета:

«1) “Варенька Олесова”,

2) “Мальва”».

Специалисты из Института мировой литературы при подготовке сборника «Стихотворений» проигнорировали эти произведения. В то же время Сталину они почему-то сразу же припомнились.

И тот, и другой рассказы относятся к романтическому периоду творчества писателя. В каждом есть не очень значительные стихотворные вкрапления, которые Сталин и имел в виду, вспомнив о них, редактируя сборник. Второй том собраний сочинений Горького, с его рассказами, находился в той части архива вождя, который долгие годы хранился в Архиве Президента РФ, а теперь передан в РГА СПИ.

Несмотря на то что книга вышла еще в 1927 году, в 1950 году Сталин явно просмотрел это издание в очередной раз. На внутренней стороне последней обложки чьей-то рукой написано: «Поступила 9.VII.1950 г.». Видимо, именно в это время он передал ее в Институт мировой литературы со своими предложениями. В те или иные годы, но именно Сталин разрисовал лист с «Оглавлением» ставшими уже привычными карандашными росчерками и разводами, говорящими о задумчивом настроении хозяина библиотеки. В «Оглавлении» он также отметил крестиками названия этих двух рассказов и выделил рассказ «Зазубрина» ^[475]. На отдельных страницах тома сохранились отчетливые следы загнутых углов, а тексты вкрапленных в повествование разухабистых стихов-частушек отчеркнуты карандашом. Похоже, что вождь и эту книгу не раз перечитывал, а последние отметки сделал в 50-х годах, в связи с подготовкой горьковского сборника стихотворений.

Варенька Олесова – молоденькая приятельница родной сестры приват-доцента Полканова. Сей господин приехал к сестре в ее деревенское имение. В разгар жаркого лета у нее умер муж. Немолодой ученый-сухарь незаметно для себя влюбляется в девушку, благоухающую полевыми цветами, лесом, раскаленным солнцем и прохладными водами реки. Точнее все же будет, если мы отметим – он влюбляется потому, что она инстинктивно его искушает, к концу рассказа доведя приват-доцента до исступления. Сталин загнул верхний угол страницы, на развороте которой описывалась первая встреча героев:

«…А вот и Варенька!

Она явилась в дверях в легком белом платье, пышными складками падавшими с ее плеч к ногам. Костюм ее был похож на детскую блузу, и сама она в нем смотрелась ребенком…

Ипполит Сергеевич молча поклонился ей и, пожимая ее руку, обнаженную до локтя, ощутил нежный аромат фиалок, исходивший от нее.

– Вот надушилась, – воскликнула Елизавета Сергеевна.

– Разве больше, чем всегда? Вы любите духи, Ипполит Сергеевич? Я – ужасно! Когда есть фиалки, я каждое утро рву их и растираю в руках, это я научилась еще в гимназии… Вам нравятся фиалки?

– Я никогда не думал над тем, нравятся они мне или нет, – пожав плечами, сухо сказал он…» ^[476]

Светлана Аллилуева неоднократно вспоминала об устойчивой неприязни Сталина к женской косметике и парфюмерным запахам. Даже ей, дочери, он запрещал пользоваться духами. Похоже, что в этой сцене с цветочными, то есть естественными, ароматами, исходящими от молодой женщины, Сталин нашел подтверждение своего понимания естественной женственности. В этом же рассказе Сталин отчеркнул справа и слева понравившиеся ему сентиментальные вирши местного поэта, который жеманно заявил хозяйке дома, что «хотел бы прочитать те стихи, которые теперь слагаются у меня…»:

Если Сталин предлагал такие стихи внести в сборник, значит, он или к старости потерял вкус к истинной поэзии, или, что более правдоподобно, его поэтическое чутье навсегда осталось на уровне 15-летнего семинариста провинциального духовного училища. Интерес к поэзии он не терял никогда, о чем свидетельствует то пристальное внимание, с которым следил почти за всеми крупными или хотя бы знаменитыми поэтами эпохи (Б. Пастернак, О. Мандельштам, В. Маяковский, Д. Бедный, А. Твардовский, К. Симонов и т. д.). Другое дело, что этот интерес мог иметь прямо противоположные следствия: губительно (для живой души и творчества) вознести на советский Олимп – или ужасающе опустить в бездну ГУЛАГа и смерти. Но в данном случае нас интересуют не достоинства стихотворения, в котором Горький явно пародирует салонную поэзию конца XIX века, а декларируемая в них «возвышенность» страстных чувств к женщине. Здесь Сталин перепутал, как и во многих других случаях, искреннюю страсть и жеманную патетику.

Рассказ Горького завершается описанием сексуальных медитаций героя: «…лежа на постели, он невольно представлял себе Вареньку такой, как видел ее на крыльце, с руками, поднятыми как бы для объятий, с грудью, трепещущей при блеске молний. И снова думал о том, что если б он был смелее с ней… Он читал где-то, как однажды это было, она вошла среди ночи и отдалась, ни о чем не спрашивая, ничего не требуя, просто для того, чтобы пережить момент». Наконец, описание ослепительной девичьей наготы в сцене купания и позора приват-доцента, подсмотревшего эту сцену. «Перед ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая руками мокрые волосы. Ее тело, розовое от холода и лучей солнца, и на нем блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они медленно стекали по ее плечам и груди, падали в воду, и, перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос ее лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным ласкающим ухо звуком» ^[478]. Поскольку отчетливых письменных следов сталинского внимания к этим сценам я не обнаружил, то не буду комментировать то, что в дополнительных пояснениях не нуждается.