Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 155

Я недавно опять бросился на шею кобыле, плача от неизбывной печали. И, выплакавшись, почувствовал, как ожила под пеплом прошедших дней любовь к этому существу, к теплой крови, скрытой в царственном облике, под мягкой гнедой шкурой: к моей лошади, моему последнему другу.

Пудель, Эли, был собакой Тутайна. Он был, конечно, нашей общей собакой, но спал возле кровати Тутайна, а значит, был все-таки его собакой. Привязанной к нему больше, чем ко мне. Теперь Эли постарел, он много думает о Тутайне: что тот ушел из дому и не вернулся. Эли старый, и скоро он покинет меня. Он больше не бегает за суками. Его глаза смотрят мутным взглядом, а иногда не смотрят вообще. Эли никогда не ложится на гроб. Я думаю, он не знает, что внутри лежит тело Тутайна. Он кое-что видел, но не понял этого: не понял, что труп запаян в медную оболочку. Он думает, Тутайн ушел и не вернулся. Я буду плакать, когда Эли умрет. Эли часто рассказывает мне о Тутайне. Эли спит теперь рядом с моей кроватью. Он спрашивает меня: где Тутайн? И я отвечаю ему: в прошлом. Там же, где и твоя страсть к сукам. Где будут все наши мысли и переживания, после того как время станет для нас разреженным. — Глаза Эли совсем ослепли от горя.

Илок, кобыла, младше, чем он. Два года назад она родила первого жеребенка, год назад — второго. В этом году осталась яловой. Илок родилась в той конюшне, где живет и сейчас. Она родилась у нас. Тутайн знал ее жеребенком. Я же ее вырастил, как принято говорить. Она красивая лошадь. И такая добрая, как ни одно другое существо на этом острове. Она много думает, и подземные жители время от времени рассказывают ей разные вещи.

Когда ей исполнилось два года, я отвез ее на выставку, и господа крестьяне и специалисты, после того как долго рассматривали Илок, вручили ей вторую премию, написав в дипломе: «Маленькая, но красивая молодая кобыла соразмерной высоты и ширины, с равномерным шагом и пропорциональными ногами. — Общая оценка: очень хорошая». Все правильно: Илок малорослая, если сравнить ее с другими родственными ей лошадьми, потомками тарпана, или дикой лошади, которую здесь называют бельгийской. Она не степная лошадь, она — холодных кровей, как здесь почему-то принято говорить. Она полнится тенями, словно роща. И она приятна, как приятна зимой жарко натопленная комната. Когда я еду в повозке, встречные прохожие нередко поддразнивают меня: почему, дескать, я не заведу себе более благородную лошадь, как они выражаются, — полукровку или даже английскую чистокровную кобылу?.. Но ведь у такой кобылы мысли по глазам не прочитаешь, ее отрешенный взгляд кажется далеким и диким… Конечно, существуют более быстрые лошади, чем моя Илок, ничего другого эти ротозеи и не хотят выразить своей дурацкой шуткой. Они просто завидуют, что у меня самая красивая лесная лошадь, и думают, их зависть будет выглядеть естественнее, если смешать ее с насмешкой.

Но я никогда не продам Илок. Я даже жалею, что в свое время продал ее мать. Хотя это получилось как бы само собой. И Тутайн мне так посоветовал, когда родилась Илок и стало понятно, что из нее получится роскошная лошадь. Потом Тутайн умер. А Илок приросла к моему сердцу. Она человечнее, чем ее мать, которая была неутомимой роженицей, год за годом беременела, в должный срок выталкивала через половые губы великолепных существ и выкармливала их, пока они не взрослели и материнская любовь к ним не иссякала. Я восхищался ею; но именно Илок завоевала мое сердце. Илок утешала меня взглядом, когда одиночество, как ужасная гора, нарастало вокруг. Илок разговаривала со мной.

Я часто думал: мы с ней могли бы состариться вместе. Правда, она еще молода, гораздо моложе меня; но через десять лет мы сравняемся в возрасте, а еще через десять оба будем стариками. И если она к тому времени уже не сможет пережевывать хлеб и овес, то и я не захочу жевать свой хлеб. Если судьба обойдется с нами по-доброму, мы могли бы умереть в один день, чтобы не пришлось отнимать у одного или у другого кусок ценной жизни. Любить какого-то человека я больше не хочу.

Когда я давеча бросился ей на шею, она с нежностью положила голову мне на плечо, а спину искривила вбок, будто хотела меня обнять. Она хотела свернуться по-кошачьи, и только сильные ноги и крепкие лошадиные кости помешали ей так поступить. Я уже не впервые видел эти заигрывания и знал, что они означают. Я поднял ей хвост, из-под него вытекло немного белой слизи.

— Нам пора к жеребцу, Илок, — сказал я. — У тебя своя жизнь, у меня своя. Но умереть мы хотим вместе. Гнить — это мы могли бы и вместе.

Я поцеловал ее ноздри, приблизившиеся к моему лицу.

* * *

В Халмберге мы сняли маленькую квартиру; обедали в скромном пансионате; о завтраках и ужинах заботились сами. Прибыл рояль. Пока его поставили на место, он получил, в добавление к прежним, новые шрамы. Резной нотный пюпитр раскололся надвое. Соседи подумали, что я профессиональный пианист-виртуоз. Это мнение распространилось по городу. Нам нанес видит редактор маленькой газеты, которая выходит в Халмберге, — и стал задавать мне всякие вопросы. Я разочаровал его своими ответами. Поскольку сообщенные мною сведения показались ему не вполне надежными, он попросил меня сыграть что-нибудь. Я с готовностью исполнил просьбу. А через два дня прочитал в местной газете, что я, дескать, музыкальный гений. Когда дело дошло до такого, владелец городского отеля встрепенулся, разыскал нашу квартиру, постучал в дверь и, получив приглашение войти, тотчас вытащил из кармана газету, зачитал вслух Тутайну и мне наиболее существенные абзацы, после чего выразил «оправданную надежду», что я, поскольку теперь живу в Халмберге, соглашусь дать в его заведении несколько концертов. Желая убедить нас, что заведение у него первоклассное, он сразу же пригласил нас на ужин. Правда, касательно гонорара посетитель щедрости не проявил. Дескать, за каждый концерт я буду получать бесплатно комплексный обед, обозначенный в меню соответствующего дня. Я тотчас вставил: «На двух персон». Он поспешно кивнул, подтверждая, что за этим дело не станет. Нам даже причитается четверть бутылки пунша, к кофе. Что же касается наличности, то он может предложить только двадцать или двадцать пять крон. За час или полтора часа работы, как он уточнил. Потому что, мол, у него и так большие расходы на капеллу. И вообще пока неизвестно, что из этой затеи получится, увеличится ли выручка за еду и напитки; возможно, следовало бы повысить цену за вход, но такая мера может отпугнуть посетителей. Я потребовал пятьдесят крон. Он выразил сожаление, что не может пойти мне навстречу. В конце концов я согласился дать один концерт за двадцать пять крон. Если же дело дойдет до повторных выступлений, потому что первое будет успешным, мой гонорар повысится до пятидесяти крон. Хозяин отеля еще раз напомнил, что ждет нас вечером — тогда, мол, можно будет обсудить все детали, — и с довольным видом удалился.

Тутайн очень обрадовался. Он ждал чего-то хорошего.

— Мы делаем успехи! — крикнул он. — Халмберг способен оценить тебя. Это начало карьеры.

— Это маленький город, — сказал я сдержанно, — но мне все же придется заказать у портного черный костюм.

Вечером мы ужинали в городском отеле. Меня поразила элегантность публичных помещений. Ресторан, где мне предстояло выступить с концертом, в плане следовал сторонам прямого угла. Там, где два эти направления сходятся, был построен подиум, на котором теперь размещались рояль, несколько нотных пюпитров, литавры, нотный шкаф и маленькая фисгармония фирмы «Котикиевич» ^{340} .