Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 | Ханс Хенни Янн | страница 219 | LoveRead.ec

Так говорил Странник, называвший себя Тенью Заратустры, и не успел никто слова сказать, как схватил он арфу Перво-Чародея, сел скрестив ноги и поглядел вокруг, невозмутимо и мудро; ноздрями, однако, медленно и вопрошающе втягивал воздух, как Некто, кто в чужой стране ублажается воздухом новым. Наконец начал петь он, в некотором роде издавая ужасный рёв.

Опустошённый, плачь; пустынь не спрячешь…

Ха!

Сколько пафоса!

достойно же я начал!

по-африкански зычно торжествуя!

ну прямо лев и обезьяна−

ревун — вот крикуны где, моралисты…

— но это ведь для вас — пустяк, сие Ничто вам,

возлюбленные сестры,

у ног которых я,

европеец под пальмой,

сидеть здесь удостоился! Селах.

Поистине чудесно.

Здесь я сижу, и не могу иначе,

к пустыне близко и уже

так далеко опять я от пустыни,

в самом Ничто — и всё ж опустошённый:

сказать нескушно, прямо-таки скушан

миниатюрнейшей оазой этой

— зевнув, она открыла

свой ротик сладостный,

благоуханнейший всех ртов и пастей: и я упал в него,

попал, то бишь пропал, — и вот средь вас,

возлюбленные сестры, здесь! Селах.

Благ, благ тот Кит,

что гостю своему

вреда не причинил! — вы поняли

учёный мой намёк?..

Слава те, брюхо

Кита! Когда бы ты такой же

была чудесною, оаза,

как тот Кит… что мне сомнительно немного.

Зане я прибыл из Европы,

что недоверчивей замужней бабы.

Исправи, Господи, её!

Аминь!

И вот я здесь сижу,

в оазе-крошке,

как финик смуглый, язва златоустый,

в сласть-пересласть палимый сладострастьем

по круглым губкам девичьим, но больше

по зубкам, ледяным и снежно-белым,

кусачим: ах, по ним томится сердце

у всех горячих фиников. Селах.

Подобный, слишком подобный

вышеназванным южным фруктам,

я здесь лежу, я не могу… вокруг

милашки с крыльями, летучие букашки

играют и танцуют,

как бы ещё более крошечные,

как бы ещё более глупые и ещё более злобные

желанья и причуды ваши, сфинксы —

вы окружили меня,

молчащие и ждущие чего-то

девочки-кошечки,

Дуду с Зулейкой

— сфинксóво окружён, в Едино Слово

я набиваю кучу упований

(прости мне, Господи, сей грех,

погрешность стиля!..)

— я здесь сижу, я не могу ноздрями

не чуять воздух, поистине чудесный райский воздух,

он светлый, лёгкий, золото в полоску,

не хуже всякого другого, коему случалось

сюда попасть, уж не с Луны ль

случайно

свалился? — или так, по шалости одной…

как древние поэты нам толкуют.

Я мнителен, и мне это сомнительно,

зане я прибыл

из Европы,

что недоверчивей замужней бабы.

Исправи, Господи, её!

Аминь.

Звериными ноздрями чудный воздух чуя

(разбухшие, они подобны кубкам),

без будущего, без воспоминаний,

я здесь сижу,

возлюбленные сестры,

и не могу на пальму не смотреть,

как та, танцовщицею гибкой,

та-та, согнётся и, та-та, взовьётся, вся бёдрами качая всколыхнётся,

— с ней хочешь в пляс, когда так долго смотришь…

такой танцовщицею гибкой, что мне мнится:

не слишком ли давно и не опасно ль

она стояла на одной лишь ножке?

— Забыла ли о ней, иль то мне мнится,

о ножке-то другой?

По крайней мере, тщетно

искал пропажу я,

сокровище-двойник —

то бишь другую ножку, —

в священной близости от её

прекрасной, пре-пре-лестной,

как веер, ветреной, вертлявой, фьють! юбчонки.

Да, да, возлюбленные сестры, если вы

мне верите, то ножка

потерялась…

Ух-ху-ху-ху-ху!..

Она ушла от нас,

навек от нас ушла,

другая ножка!

О, жаль мне эту сладостную ножку!

Где бы могла она теперь в печали,

покинута, одна, томиться, ножка?

Вдруг в страхе перед тем, что — шаловливо,

свирепо, жёлто, белокуро-кучеряво —

к ней чудище придет, лев злой? или уже

обглодана, обгрызена — о ужас!

о горе, горе! вся обглодана! Селах.

Не плачьте,

мягкие сердца!

Не плачьте, вы,

вы, финики-сердцá! Молочны груди!

Сердца-мешочки сладкие

из сладкокорня!

Мужчиной будь, Зулейка! Ну же! Мужества! Побольше! — И

не плачь ты больше,

бледная Дуду!

— Или уместнее здесь будет что-то,

что укрепляет, сердце-укрепляющее

какое средство?

натёртая наружно мазью притча?..

или торжественное слово утешенья?

Ха-ха!

Достоинство, сюда!

Раздувай мехи

добродетели!

Ха-ха!

Ещё раз проревём

мораль,

как лев — на дочерей пустыни!

— Ведь добродетель-рёв,

возлюбленные сестры,

есть прежде всех вещей

страсть европейца, глад европейца жгучий!

И вот я здесь стою,

я, европеец,

и не могу иначе, помоги мне,

Господь! Аминь!

Опустошённый, плачь: пустынь не прячь!

Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач

недобрым взглядом златобуро жжёт,

вся жизнь его в жеваньи, он жуёт…

Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь:

ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть.

Последняя воля

Так умереть,

как друг — однажды я видел — умер, —

друг, что молнии, взоры

божественно в тёмную мою юность метал.

Дерзкий, глубокий,

в битве танцуя, —

среди воинов — самый весёлый,

победитель — самый весомый,

на судьбе своей стоя, как некий рок,

суровый, задумчивый после драк, вдумчивый — до:

содрогающийся оттого, что победил,

ликующий оттого, что победив умирает:

приказавший, когда умирал —

и приказавший что? — уНичтожить…

Так умереть,

как — однажды я видел — он умер:

победив, уНичтожить…

Меж хищных птиц

Захочешь спуститься здесь,

мгновенно

пропасть тебя поглотит!

— Но, Заратустра,

ты всё ещё любишь бездну,

всё ещё елью стоишь у края? —

Пуская корни там, где

даже скала с трепетом

в пропасть глядит, —

медлит ель на краю,

когда всему вокруг

хочется вниз поскорей:

рядом с нетерпением

срывающихся камешков и падающего ру−

чья терпелива суть — терпеливый, суровый, немой,

одинокий…

Одинок!

А отважится ль кто

здесь гостем быть,

твоим Гостем здесь быть?..

Разве что хищник крылатый:

как повиснет,

долготерпцу

в патлы вцепясь,

с хохотом злорадным,

с хохотом хищных птиц…

К чему такое упорство?

— начнёт глумиться-кривляться:

любишь бездну — крылья сперва отрасти…

нельзя так висеть,

как, Повешенный, ты! —

О Заратустра!

Суровый Нимрод!

Недавно ещё звероловом Господним,

силком добродетелей,

стрелою был зла!

И что? —

сам себя подстерёг,

своя собственная добыча,

сам собою пронзён…

И вот —

сам себе друг, одинок,

двое-наг, с собственным знаньем сам-друг,

меж ста зеркал

перед собой не-собой,

среди сотен воспоминаний,

как в тумане,

утомлённый раной любой,

от любого мороза в ознобе,

петлю сам себе завязал,

сам себя — одинокий знаток!

Сам себе самовешатель!

Что ты сделал из петель вязанья

собственной мудрости?

Что заманил ты себя

в этот… — древнего змия рай?

Что прокрался ты

в себя — в тебя самого?..

И больной теперь ты,

от змеиного яда больной,

раб ты теперь,

вытянул жребий суровый:

в шахте Я своего

горбатиться тяжко,

к себе прорубаясь,

в себя зарываясь,

беспомощно,

оцепенело,

как труп, —

сотни тягот лежат на тебе,

и сверху — ты сам,

всеведущий!

Сам себя одинокий знаток!

Заратустра премудрый!..

Ты искал тяжелейшую тяготу:

а нашёл самого себя, —

и себя уж не сбросишь с себя ты…

Полусидя

в засаде,

никогда ты не встанешь во весь рост!

Сросся с могилой своей,

призрак, травою пророс!..

А недавно ещё такой гордый,

с мордулей радости — на ходулях гордости!

Недавно ещё разодинокий отшельник без Бога,

а теперь — раз-двоящийся к сатане пришлец,

Принц багряный Бесстыжести дерзкой!..

И что! —

меж двух Ницшто

скрюченный

вопросительным знаком,

утомлённой загадкой —

загадкой для хищных птиц…

— вот ужо как тебя «разгадают»,

они алчут твоей «разгадки»,

они бьются вокруг тебя, над загадкой,

над тобой, ты, Повешенный!..

О Заратустра!..

Сам себя — одинокий знаток!..

Сам себе самовешатель!..

Сигнальный огонь

Здесь, где остров вырос между морями,

вздыбясь жертвенным камнем вдруг, скальной громадой,

здесь себе Заратустра под чёрным небом

разложил костры высоко в горах,

как сигнальный огонь — знак для тех, кого по морю носит,

вопросительный знак для тех, у кого уже есть ответ…

Это пламя-змея с бледно-серым брюхом

— языки её жажды в холодные тянутся дали,

ко всё более чистым высотам выгибает шею она —

стоя коброй пред Нетерпением:

вот какой пред собой я поставил знак.

Ах, сама-то душа моя — это пламя.

Ненасытно стремясь ко всё новым далям,

вверх стремится, всё вверх её тихий жар.

Что людей бежал Заратустра и зверя?

Почему вдруг от твёрдой земли оторвался?

Шесть он знает уже одиночеств, —

но даже и море ему не совсем одиноко,

остров — в скалы велел ему лезть, пламенем стать,

и теперь на седьмое одиночество

он закидывает удочку над головой.

Моряки, носимые по волнам! Вы, обломки древнейших звёзд!

Вы, моря будущего! Неизведанные небеса!

Ко всему Одинокому я наладил крючок:

нетерпению пламени дайте ответ,

помогите поймать рыбаку на высоких скалах,

мне, — седьмое, последнее Одиночество!..

Солнце садится

Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Хенни Янн cтр.№ 219

Онлайн книга - Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 | Автор книги - Ханс Хенни Янн