Волчий паспорт - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Евтушенко cтр.№ 134

– А что, разве коммунистов нумеруют не только в тюрьме? – спросил Назым.

Судя по этой реплике, Коля Экк или кто-то еще из старых друзей уже просветили его, куда исчезло столько его учителей.

Это было сказано негромко. Но те, кому нужно было услышать, услышали.

На следующий день Назыму сообщили, что назначенная встреча откладывается в связи с чрезвычайной занятостью товарища Сталина.

Утренний телефонный звонок. Знакомый гортанный голос с неповторимо очаровательным акцентом:

– Здравствуй, брат! Тебе деньги не нужны? Жаль… А то я тут получил слишком большой для меня одного гонорар… Слушай, брат, а ты не знаешь каких-нибудь хороших людей, кому нужны деньги?

Сейчас подобный звонок от кого-нибудь почти непредставим.

Назым любил и поддерживал молодых, официально непризнанных художников и был одним из первых покупателей тогда еще малоизвестного Олега Целкова, которому он заказал декорации для своего спектакля «Дамоклов меч» в Театре сатиры. Олег недавно вспомнил, как однажды, году в 55-м, они сидели на берегу канала Москва – Волга в Тушине и Назым иронически показал ему глазами на две тени, маячившие в некотором вежливом отдалении.

– Кто это? – непонимающе спросил Целков.

– Следят, брат… – пожал плечами Назым.

– За вами – за лауреатом Премии Мира? Почему? – был ошеломлен Целков.

– Один следит за тем, чтобы меня никто не обидел… А второй за тем, чтобы я не обидел никого… Так-то, брат…

В пятьдесят шестом году Назым пригласил художника Юрия Васильева и меня на пару дней в Переделкино. Это была его манера гостеприимства – отключить все телефоны и посвятить все время только одному или двум гостям. Целый день мы сидели на турецких подушечках и наша беседа неспешно вилась, как дымок над турецким чайком в гнутых прозрачных стаканчиках, вставленных в серебряные подстаканники, и Юра Васильев так же неспешно расписывал с внутренней стороны дверь, а с ее другой стороны оставалась стремительно движущаяся история, непредсказуемая в своей жестокой поспешности.

Но история сама открыла снаружи эту дверь, слишком слабую для того, чтобы ею отгородиться от нее, истории. История ввалилась к нам в облике пожилого пьяного человека с блуждающими, такими же голубыми, как у Хикмета, глазами. Этот человек, не обращая никакого внимания на нас, смотрел только на Назыма, потом не выдержал, опустил взгляд, содрал с головы черную мокрую ушанку под котик с выдающими ее фальшивость фиолетовыми закраинами и вдруг бухнулся на колени:

– Прости меня Христа ради, Назым… Сними грех с души… Я тебе должен все рассказать…

Ушанка его плакала на пол фиолетовыми слезами.

Назым поднял его:

– Встань, брат… Не надо ничего говорить…

– Нет, я расскажу… расскажу… Сколько лет я в себе это таскаю – уже мочи нет…

Вошедший, захлебываясь собственными словами, рассказал мучившую его историю.

В 1951 году Назыму предоставили в полное распоряжение государственную машину с шофером. Вошедший человек и был тем самым шофером. Они подружились, и Назым однажды даже побывал у него в гостях.

В 1952 году шофера пригласили на Лубянку. Каково же было его потрясение, когда перед ним оказался сам Берия.

– Знаешь, кого ты возишь? – спросил Берия.

– Лауреата Премии Мира… великого поэта… турецкого коммуниста… друга Советского Союза… – недоуменно ответил шофер.

– Ты возишь не друга Советского Союза, а врага… – процедил Берия. – Опытного, хитро замаскированного под революционера. Он хочет убить товарища Сталина. Но мы не можем арестовать его: он слишком знаменит, да к тому же турок… Ты должен помочь нам убрать его… Что стоит для хорошего профессионала-шофера сделать правдоподобную аварию! Одним шпионом будет меньше.

– Не верю… – сказал шофер. – Он мне как отец родной…

– У нас у всех только один отец, – мрачно сказал Берия.

На следующий день шофера вызвали опять на Лубянку, требовали согласия.

Шофера избивали, но он не соглашался. Тогда в кабинет ввели его жену, а затем несколько отпетых уголовников.

– Эти милые мальчики несколько лет не пробовали женского тела, – сказал следователь, красноречиво показывая глазами на них, а потом на жену шофера. Шофер все понял и согласился.

Несколько раз его предупреждали, что это должно произойти завтра, но в последний момент все почему-то отменялось. Затем умер Сталин, расстреляли Берию… У Назыма появилась своя личная машина – государственная стала не нужна. Шофер ушел работать в такси – лишь бы оказаться подальше от государства, чуть не сделавшего из него убийцу. Но вина перед Назымом мучила его, жгла, не давала покоя. Вот он и пришел покаяться.

Во время этого рассказа, от которого у меня шел мороз по коже, я смотрел не на шофера, а на Назыма.

У него была выдержка настоящего подпольщика. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

Или он, быть может, догадывался об этом и раньше?

– Сними грех с души, Назым… – еще раз взмолился шофер.

– Нет на тебе греха, брат, – ответил Назым. – Давай лучше выпьем водки. Мне, правда, врачи запретили, но с хорошим человеком немножко можно… А ты честный человек, брат. Как твои дети, жена? Я ее хорошо помню. Она сделала такие вкусные вареники с вишней, когда я был у вас дома… Кстати, ты знаешь, что «вишня» – это турецкое слово?

Никто из нас этого не знал.

Кажется, у каких-то высоких чиновников ООН такие паспорта существуют. Я ни одного такого паспорта не видел.

Но Назым принадлежал к тем людям, которые такой паспорт заслужили всей жизнью, а не по должности.

Власти его собственной страны когда-то делали все, чтобы о Назыме забыли.

Но у них это не получилось.

Когда я впервые приехал в Турцию в 1986 году, ни одна из его книг не была выставлена на стендах книжной ярмарки в Анкаре и ни один из турецких школьников и их учителей, которых я спрашивал, не слышал его имени. Но турецкий молодой поэт Издемир Инзе подарил мне его фотопортрет, который, как маленькая икона, висел у него дома. Я повесил этот портрет над моим письменным столом в Переделкине на выцветший деревянный колышек с надписью Б-13, обвитый колючей проволокой от колымского лагеря. Вот чем кончились иллюзии многих идеалистов той же породы, к которой принадлежал и Назым. Турецкой тюремной решеткой он был спасен от советской тюремной решетки, и если бы в начале тридцатых он не уехал на родину, то вряд ли бы прожил дольше тридцать седьмого года. За гранью этого года он был так же непредставим, как Мейерхольд, Маяковский.

Он был напоминанием о неосуществленности стольких революционных иллюзий, живым, неотразимо обаятельным анахронизмом романтики двадцатых годов и запоздалым трагическим свидетелем эпохи Великого Предательства Надежд.