Миллион Первый - читать онлайн книгу. Автор: Алла Дудаева cтр.№ 14

Дуки успешно сдал экзамены, и вскоре мы переехали туда всей семьей. Два больших четырехэтажных дома были семейными общежитиями для слушателей академии. Мы жили на втором этаже в одной из комнат, двери которой выходили в длинный коридор с общими кухней, умывальником и туалетом. Одиннадцать семей жили в нашем отсеке. Праздники отмечали всегда вместе одной дружной семьей. Три года пролетели незаметно. Там же родилась наша дочь Дана, и мы вернулись домой уже с двумя детьми.

Поселок Средний снова поразил нас своим унынием и заброшенностью. Казалось, с годами в нем ничего не изменилось. Радовали только книги, которые вначале мы брали для чтения в гарнизонной библиотеке, а потом стали понемногу покупать сами, да еще березовая роща на окраине, где мы гуляли с детьми с ранней весны до поздней осени по выходным дням.

Однажды мальчишки принесли нам из этой рощи гнездо с неоперившимися птенцами воробьев. Ребята с нашего двора носили для них гусениц и насекомых, а я по очереди совала все это в открытые клювики. Но выжил лишь один… Чирик, оперившись, он устроил себе теплое жилище в моторе нашего холодильника. Каждый день будил Джохара ровно в 7 часов утра. Тот спал обычно на боку, и между его щекой, шеей и плечом получалась уютная пещерка, в которую воробей с удовольствием нырял, трепеща крылышками и чирикая. Встав, Джохар наливал ему в блюдечко воду и насыпал хлебных крошек. Даже зарядку они делали вместе. Когда Джохар поднимал гантели, наш питомец любил пристроиться на одной из них, а когда сгибался, прыгал по его спине. При виде гостей он срывался с дверной притолоки, где сидел обычно, и начинал чирикать и описывать над их головами фигуры «высшего пилотажа». Мы так привыкли, что он принимает в нашей жизни самое деятельное участие, что уже не обращали на него никакого внимания. Зато прохожие замирали, видя воробья, спокойно чистящего перышки или радостно чирикающего на голове у невозмутимо читающего на балконе газету мужчины. Стоило любому из нас позвать его и протянуть руку, как, сделав пируэт в воздухе, Чирик слетал на ладонь с крыши или с соседнего балкона. Его любила детвора, и часто это представление превращалось в цирк для всего двора.

Старого, любимого всеми, командира полка давно уже не было, начальники гарнизона менялись один за другим. За семь лет сменилось семь командиров, в результате упала дисциплина, офицеры часто уходили в самоволку, разбивались самолеты. Я работала в то время в Доме офицеров художником-оформителем. Ранним утром после каждой катастрофы в актовый зал привозили гробы, обычно семь — весь экипаж. И каждый месяц, как в замкнутом круге, плач и слезы родни. Траурняя церемония с венками и цветами в Доме офицеров переходила в горестное шествие через весь городок к кладбищу. Я не успевала надписывать бронзовой краской черные ленты на венках: «От друзей», «От сына», «От жены», «От сослуживцев»…

Бомбардировщики дальней авиации ТУ-16 разбивались где угодно: в Иркутской области, в бассейнах Лены или Енисея, на Крайнем Севере. В старых самолетах, которые давно пора было списать, отказывал то один, то другой мотор, та или другая система выходили из строя. Наши летчики с мрачным юмором называли их «гробами». Если место катастрофы удавалось обнаружить, то по «черному ящику» с магнитофонной записью полета обычно выяснялась причина аварии. Но, бывало, проходили дни, недели складывались в месяцы, и надежда найти пропавший самолет постепенно угасала. Лютый холод, бескрайность сибирских лесов, жуткое безмолвие Крайнего Севера приводили в отчяние. Кровь стыла в жилах только от одной мысли о страшной участи людей, затерявшихся в огромной снежной пустыне. За двадцать лет из числа летчиков, погибших в авиакатастрофах, чудом спасся только один. Катапультировавшись где-то в верховьях Лены, он шел все лето и осень вниз по течению реки, перезимовав в пещере, снова шел, и добрался, наконец, до жилья лишь через год. Ему спасло жизнь то, что он был биологом, вырос в тайге, знал повадки птиц и зверей, умел охотиться.

Как только начинались учения и наши летчики улетали, иногда на две недели, весь городок замирал в тревожном ожидании вестей.

Помню, как однажды, проводив поздно вечером близких, мы узнали, что один самолет не долетел до места назначения. С раннего утра оттуда начались бесконечные звонки — выясняли, все ли экипажи поднялись в воздух. «Там» еще надеялись, что, может, один из самолетов из-за неполадок остался на аэродроме. Весть мгновенно облетела городок.

Входя в наш магазин, я случайно услышала фразу, оброненную одной из продавщиц, глядевшей на меня: «Ну вот, еще одна заплачет…» Все оборвалось внутри: «Неужели Джохар?» Оглушенная, я вышла из магазина и, не помня себя, побрела домой по ослепительно сверкающему белому снегу, который, казалось, вдруг сделался черным.

Только поздно вечером мы узнали фамилии тех, кто разбился. Мужчины продолжали учения, а нам выпало вызывать срочными телеграммами родственников и обходить со скорбной вестью семьи погибших. Одна из овдовевших, совсем молодая хрупкая женщина, отвернувшись к окну, застыла, прижав к груди годовалую дочку, билась только синяя жилка на ее тонкой шее.

Наш старший сын Овлур иногда, проводив отца, ждал его, сидя в машине вместе с шофером недалеко от взлетной полосы. Однажды он вошел в дверь, непохожий на себя. На его глазах разбился самолет, только начавший набирать высоту. Самолет упал плашмя и тут же вспыхнул, как факел. Голубым пламенем, с треском и шипением горит алюминий, и обычно самолет в считанные минуты сгорает дотла. Летчики так и остались сидеть в кабине, как две черные мумии. Останки других, разбросанные вокруг, с трудом удалось собрать, переворачивая сильной струей из брандспойта.

Один из погибших был совсем юношей, любимцем всего городка. Высокий, белокурый, с тонкими чертами лица, он виртуозно играл на фортепиано и пел, обычно на нем держалась вся программа полковой художественной самодеятельности.

«Источником повышенной опасности» называлась армия на юридическом языке регрессных исков, отправлявшихся вдовами в суд для получения ничтожной прибавки к той жалкой пенсии, которая выдавалась семьям погибших кормильцев. Там мы по-теряли половину наших друзей…

В городке я работала поначалу художником-оформителем в домоуправлении. На домах висели написанные моей рукой большие черные номера домов и красочные плакаты вроде «Берегите спички от детей». За неимением другой натуры приходилось позировать моим подругам. От того, что со стен домов на тебя глядели знакомые лица, городок казался немного уютнее. Потом работала в школе, оформляла вестибюль и актовый зал, в Доме офицеров — стенды и, наконец, витрины в магазинах.

Поскольку оформлять в городке было больше нечего, я принялась за стихотворчество.

Увлечение поэзией не было неожиданностью. С раннего детства, сколько себя помню, мой отец писал стихи и читал их нам с мамой. Нередко это бывали даже целые поэмы. Когда умер Владимир Высоцкий, я проплакала у экрана телевизора весь этот печальный день, ставший Днем его памяти. Неотрывно глядела на экран, слушая воспоминания друзей и артистов, но больше всего меня поразили его стихи. Особенно те, которых я раньше не слышала, потому что тогда цензура безжалостно отвергала и кромсала все, что не вписывалось в рамки так называемого социалистического реализма. Его замечательные стихи были струей свежего воздуха. Он задохнулся в атмосфере лицемерия и лжи, с которой мы уже смирились. Засыпая, поздно ночью я подумала: «От нас ушел огромный талант, никто больше не сможет написать таких стихов. Мне бы хоть десятую часть его дара».