Между тем, в феврале 1899 г. Дзержинскому была назначена врачебная военная комиссия, которая должна была освидетельствовать его на предмет годности к военной службе, т. к. Феликсу уже исполнился 21 год. Для освидетельствования следовало приехать на уездную врачебную комиссию в село Слободское
[302]. Предполагалось, что после отбытия ссылки его отправят служить на российско-китайскую границу, в Амурскую область
[303].
Здесь, во время пребывания в селе Слободское, он будет жить на квартире местного ссыльного революционера Петра Ивановича Стучки
[304]. Рядом, по соседству, на Вятской улице, в доме 24 жил известный в будущем латышский писатель Ян Райнис, сосланный по тому же делу, что и его свояк Стучка. Согласно свидетельству младшей сестры Яна Райниса, Доры Стучки, жены Петра Стучки, Дзержинский 15 февраля утром выехал из Кая в Слободское, а 20-го уже его покинул
[305]. Первая дата подтверждается более поздней открыткой Дзержинского, дата отъезда также представляется правильной.
Военно-медицинская комиссия признала Дзержинского негодным к несению военной службы как тяжелобольного человека, обреченного на смерть в ближайшем будущем. Дзержинского этот приговор ошеломил, несмотря на то, что сам он находил у себя многие болезни, но не считал их все же настолько тяжелыми и неотвратимыми уже сейчас. Незадолго до поездки он хотя и жаловался Маргарите Николаевой в письмах на некоторую усталость и плохой сон, но успокаивающе отмечал, что нога его совершенно прошла, а глаза он лечит, хотя они по-прежнему и болят
[306]. Дзержинский уже до комиссии был убежден, что у него трахома, однако в заключении каевского врача говорилось о «фолликулярном воспалении соединительной оболочки век»
[307].
Очевидно, что в этот период у Дзержинского формируется желание совершить побег, чтобы все-таки успеть сделать что-то для дела революции. Не раскрывая всего диагноза Маргарите Николаевой, он решает подготовить разрыв с ней. 18 февраля 1899 г. Дзержинский посылает открытку Николаевой:
«15-го утром я уехал из Кая, и теперь из Слободского посылаю Вам открытку. Времени совсем нет. Надо книгами и съестными припасами запастись. Хорошо в солдаты совсем меня не возьмут, но доктора признают что-то вроде чахотки. Моя жизнь коротка, а потому с ней не должна и нельзя, чтобы другая была с ней увязана. Нет, это страшно больно, нет, мы будем жить одной душой, хотя, должно быть, никогда нам видеться не придется. Я постараюсь устроить свою короткую жизнь так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно… Ради всего на свете, что нам дорого и свято, ради чувств наших не волнуйтесь, дорогая. Как хотелось бы хоть раз все завещать Вам, что живет в моей душе.
В(аш) Ф(еликс)
P.S. Не думайте, что я уж сильно болен, нет. Нет. С грудью, правда, в Кае совсем дрянь дело, с глазами тоже, но вне Кая можно еще, должно долго прожить.
Губерн (натор), по всей вероятности, не переведет никуда, разве только еще дальше…»
[308].
На следующий день, 19 февраля 1899 г., несколько остыв от врачебного вердикта, он вновь пишет ей, более подробно и откровенно рассказав о диагнозе: «Не хочу обманывать. Нам не придется жить вместе, чтоб вместе же работать, пока я в Кае. У меня трахома и все сильней, полнейшее малокровье (распухание желез от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься. Проситься же униженно не буду, а иначе не переведут»
[309].
Дзержинский возвращается в подавленном состоянии обратно в Кайгородское. Однако местный врач, просмотрев привезенные медицинские документы и еще раз осмотрев Дзержинского, не согласился с выводами комиссии. С явным облегчением, Дзержинский 15 марта пишет М. Николаевой: «Какой дурак я, что такое письмо написал. Мне тяжко тогда было — под впечатлением минуты всякую глупость могу сделать, это моя черта вообще. Здешний врач уверяет меня, что никакой эмфиземы и катара нет, что это выдумка, чтобы не приняли меня в солдаты как бунтовщика. Как я рад, я снова бодр и если еще опасаешься хоть сколько-нибудь за мое здоровье, то теперь вполне будь уверена, что физически я здоров и ничто мне не угрожает в близком будущем»
[310]. В письме он вновь пишет о чувствах, о любви. Последняя же фраза письма — прямое приглашение: «До скорого, приезжай, голубушка!»
[311].
Однако Маргарита Николаева не смогла сразу выехать, а порыв Дзержинского скоро погас. Он вновь стал сомневаться в совместимости общественного и личного, в возможности принести счастье любимой женщине. Практически он порывает с перепиской, более чем месяц не написав ни строчки.
От раздумий в этот период его отвлекала, как он сам писал, новая страсть — охота, в которую он вкладывал всю свою свободную энергию
[312]. Отвлекает его и медвежонок, подаренный каевскими охотниками. Дзержинский научил его всяческим трюкам: служить, танцевать и удить рыбу. Вместе с Якшиным они брали медвежонка в лодку, когда ездили на рыбную ловлю. По команде «Мишка, лови рыбку!» медвежонок нырял в реку, вылезая затем со щукой или судаком в зубах. К сожалению, с взрослением характер и поведение медведя стали меняться: он стал душить кур, бросился на корову и ранил ее. Сначала пришлось посадить его на цепь, а затем, после того как подросший медведь стал бросаться уже и на людей, а позднее и на самого Дзержинского, застрелить зверя
[313].