Фатьянов - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Дашкевич cтр.№ 74

И вот такую историю, похожую на ярмарочный лубок, довелось мне услышать в моих фатьяновских странствиях по Владимирщине.

Однажды во Владимире Фатьянов попал в число «декабристов». Так называли арестованных на пятнадцать суток нарушителей общественного порядка. Они по утрам подметали площадь перед рестораном «Клязьма».

Алексей Иванович был крупнее всех. Он взял десять метелок, растрощил их, связал вкупе — получился такой большой куст. И метет площадь, как все. Собралась толпа — Фатьянова стали узнавать. Один безногий фронтовик взял у него метелку и, заругавшись, забросил в сквер:

— Не позорь себя!

Тут же Фатьянова подхватили, стали качать. Площадь заполнилась народом. В это время через Владимир ехал проездом сам Гришин — первый секретарь МГК КПСС. Шофер посигналил — народ ни с места.

— Что тут происходит? — Спрашивает Гришин.

— Да Фатьянова чествуют, — Отвечают из толпы.

— Кто указание давал? — Уточняет Гришин.

— А никто. Сам народ, — Отвечают ему.

Гришин подозвал милиционера:

— Отпустить всех!

И всех отпустили.

Скажите, о ком из поэтов еще слагались такие легенды?

…В студии звукозаписи Всесоюзного радио записывался хор имени Пятницкого. Пели русскую народную песню. Солировала молодая неизвестная хористка. Тяжелая студийная дверь приоткрылась, выпустив голос на волю. Фатьянов шел по коридору. Вдруг он остановился, прислушался, и встал в дверном проеме. Девушка пела — Алексей Иванович слушал. Он запустил пальцы в шевелюру и простоял так всю запись — несколько дублей. По щекам поэта текли слезы. Наконец, запись кончилась и хор стал расходиться. Все обратили внимание на большого непричесанного мужчину, который все еще продолжал стоять в дверном проеме и плакал. Когда мимо него проходила солистка, он сказал:

— Спасибо Вам большое. У Вас божественный голос.

Девушка была тронута. Она остановилась и думала, что же ей ответить.

— Меня зовут Алексей Фатьянов. А как Вас зовут? — Спросил поэт.

— Людмила…

— А фамилия?

— Зыкина.

— Людочка… Я запомню, как тебя зовут. Девочка, у тебя большое-большое будущее, поверь моему сердцу, — сказал Алексей Иванович, улыбаясь ей, как своей невесте.

Этот год был насыщен поездками, выступлениями, творческими переживаниями. Алексей Иванович ждал приближения сорокалетия, как чего-то мистического. Он говорил друзьям, что с сорока лет прекратит сочинять песни и займется только поэмами. И вот этот возраст пришел. В разное время уже были написаны поэмы «Скрипка бойца», «Наследник», «Заречье», «Лирические отступления», «Дорога». С началом 1959 он приступил к новой поэме, название к которой уже было в его тетрадях — «Хлеб».

Летом Сергею Никитину, своему другу-духовнику, он открывал желание попробовать себя и в «суровой прозе».

— Поэт — это юноша… — Вздыхал он. — Юноша, живущий, боготворящий мир, как мать… Мать эта — всегда самая красивая, самая добрая и святая, какой бы она ни была в глазах чужих и посторонних… Остальные — писаки!

— Не думаю, не думаю, что то, о чем ты говоришь свойство одних только поэтов! — Задевало сказанное Никитина. — Все не так просто, все сложней, если говорить об определении сущностией художника и маляра, художника и нехудожника…

Фатьянов перебивал вдруг с тревогой:

— Молчи, Сережа! Не обижайся, друг… Но мне кажется, что если мы определим природу творчества, то все волшебство кончится, рассеется, расточится…

А Никитин понимал природу волнений Алексея:

— Да не майся ты, Алеш! Никто и никогда не найдет этого определения. Каждая новая жизнь будет искать свое определение этой болезни…

— Нет, нет! — Загорался снова Фатьянов. — Нет: поэты не должны быть больны, чтоб не заражать мир! Поэзия — дело здоровых!

— Ты прямо спартанец какой-то! А больных что: со скалы в пропасть сбрасывать? — Пытался охладить его Сергей. — А кто будет им диагноз ставить: ты — Алексей Фатьянов? Как ты распознаешь болезнь? И где гарантия, что врачу не надо исцелиться самому?

Алексей Иванович замолчал под градом этих простых аргументов, подпер голову руками…

— Да, Сережа… Да, друг… «Друг мой, друг мой… Я очень и очень болен…»

— Вот! — Обрадовано сказал Никитин. — Это Есенин тебя заразил! Да и меня тоже!..

Зиму начала года Алексей Иванович все же встретил работой над песней. Впервые работал он с композитором В. Шориным. Песня «Зимушка-зима», хоть и не стала популярной, но очень нравилась Фатьянову и его детям. Композитор, умный и виртуозно чувствительный мастер, несколько раз приходил для работы над музыкой, открывал крышку рояля, присаживался на визитку. Мелодия у них была общей с поэтом, Фатьянов часто и сам садился за рояль и придумывал какие-то музыкальные ходы… А музыкальный припев и вовсе сочинила Алена — взрослые одобрили предложенные ею находки.

К весне Алексей Иванович погрузнел, как-то оплыл и повзрослел, лицо стало округлым и тяжеловатым. Он чаще обмирал и задумывался. Уходя в себя, невидяще смотрел в пространство жизни.

В апреле они с Никитиным отправились в Ялту, где было холодно и неуютно. Алексей Иванович вел себя необычно, как-то неестественно.

Он был как бы в чужом доме, в чужой стране, в чужом пальто.

Цветущий миндаль, аристократически возвышенный, совсем не такой, как вишневое буйство на его родине, холодный воздух, леденящая сырость с моря — всем этим его будто остудило. Он прибыл сюда, чтобы написать поэму «Хлеб», а та и не показывалась ему.

Иногда они вместе с Сергеем Никитиным и Анатолием Рыбаковым — «дитем Арбата», посещали маленькую, на четыре столика, закусочную «Якорь».

Им нравилась ее кухонная обстановка, где сидели посетители за фужером терпкого виноградного вина, и тут же жарились чебуреки, заполняя чадом небольшой зал. Хождение в горы за крокусами и подснежниками, кормление голодных прожорливых чаек, прогулки по набережной составляли досуг двух друзей, и они по-прежнему не могли наговориться. Той весной думал Фатьянов о классиках, размышлял о знаменитом ялтинце Чехове, чей дом изучал с печальным интересом.

— Я был знаком с Марией Павловной… — Говорил он Сергею Никитину. — Несчастны, мне кажется, эти люди, пережившие свой век. Как будто уже умерли один раз и снова живут с памятью о прошлом, о близких своих, которые остались там, за чертой новой жизни.

А проходя по комнатам, говорил, посмеиваясь:

— В Ясной Поляне, несмотря на простоту обстановки, чувствуется, что там жил граф, аристократ. А здесь тоже просто, но отовсюду выглядывает таганрогский мещанин Павел Егорыч.