Братья Стругацкие - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич cтр.№ 74

А Вечеровский? Вайнгартен? Губарь? Глухов? Снеговой? Малянов?

«Вечеровского мы сконструировали сразу из двух знакомых ученых… Вайнгартен создан из ребра Лешки Германа — такой же толстый, безмерно талантливый, веселый до свирепости, жизнелюб и Фальстаф… Губарь в значительной степени это Саша Копылов, мой любимый друг, а Глухов — один из друзей Аркадия Натановича, тихий, безобидный человечек с похожей темой диссертации. Малянов, естественно, это я, а Ира — моя Адка, законная и любимейшая женушка. (Писать этих двоих было легко и естественно: по ним только что прошелся каток Гомеостатического Мироздания, принявшего форму молодых энергичных офицеров ГБ, копающих так называемое „дело Эткинда-Хейфеца“.) А что касается Снегового, то он и в самом деле был срисован с Александра Александровича Меерова (был такой писатель-фантаст), который в квартире напротив, правда, не жил, но со мной тесно общался, имел за плечами „ракетный опыт“ (работал в одной шарашке с Валентином Глушко), был огромен во всех своих измерениях, и лицо его, действительно, изуродовано было застарелыми шрамами, оставшимися навсегда после встречи с „адским пламенем“…»

В «Авроре», куда Стругацкие подавали первую заявку на «Миллиард…», повесть не пошла: предложение редактора перенести действие за рубеж, в какую-нибудь капиталистическую страну, авторов совершенно не вдохновило. В конце концов повесть обрела пристань в журнале «Знание — сила».

«Когда мы писали „За миллиард лет до конца света“, — вспоминал в „Комментариях к пройденному“ Борис Натанович, — то ясно видели перед собою совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеостатического Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и беспощадны — и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой выход был, как и в реальности, только один — через потерю, полную или частичную, уважения к самому себе…»

Об этих настроениях хорошо написал близкий друг Аркадия Натановича Стругацкого Мариан Ткачев.

«Поскольку о моей дружбе с АН было, так сказать, широко известно, — меня то и дело спрашивали: правда ли, что АН и БН уезжают? Уже уехали? А самые „осведомленные“ называли даже адреса в Израиле или США. Не случайно ведь на состоявшемся в ту пору в Политехническом музее литературном вечере, посвященном фантастике и детективу, АН, получивший множество записок из зала (попадались и вопросы „щекотливые“), сказал во всеуслышание: „Я пользуюсь случаем. Ведь здесь собралось столько заинтересованных читателей наших с Борисом книг. И заявляю, что русские писатели Аркадий и Борис Стругацкие никогда никуда из своей страны не уедут!“ Зал разразился аплодисментами».

Мариан Ткачев хорошо знал бытовые обстоятельства жизни Стругацких, порой не слишком приятные, а порой и прямо обидные. Дело не только в том, что многое расхолаживало их, когда они брались за работу, — позиция издательств, прежде всего, а вместе с тем недобрые отношения с литературным начальством, выпады со стороны критики. Стругацкие были невероятно популярны даже в «годы тощих коров». Но читательское признание отнюдь не делало из их жизни сплошное «процветание». По словам Ткачева, «…попытка опубликовать в „Комсомольской правде“ фальшивку, под которой стояли подписи АН и БН, скопированные на ксероксе с издательского договора, — это тоже из жизни „процветающих типичных советских писателей“? Или облыжные рецензии на книги Стругацких — симбиозы пасквиля с доносом? Важной составляющей бытия процветающих советских писателей являлись заграничные вояжи: участие в многоразличных форумах, творческие командировки, выезды на отдых и лечение. На имя АН приходили десятки приглашений из разных стран, о каких-то он, возможно, даже не знал. Причем приглашения, как правило, деловые: издания переводов, встречи с коллегами, читателями. Все эти приглашения не были реализованы». Советская писательская иерархия знала множество формальных и неформальных признаков официального признания. Разного рода премии, почетные звания, участие в редакционных советах, выпуск собрания сочинений, отправка за рубеж. Стругацких такими вещами, как правило, обходили. Правда, в середине 60-х Аркадия Натановича еще выпустили в Прагу, но затем — как отрезало. Однажды Стругацкого-старшего, получившего добрую славу не только как писатель-фантаст, но и как переводчик с японского, пригласили в Страну восходящего солнца. Пригласили его, а поехала, к удивлению японцев, целая делегация советских фантастов во главе с В. Д. Захарченко.

Лишь когда началась «перестройка», звездный дуэт выпустили в Великобританию, в Брайтон, на Всемирный конгресс фантастов «Ворлдкон» («The World Science Fiction Convention»). Да и то, по воспоминаниям того же Ткачева, «…один из вождей нашего Союза писателей, придумавший поднять словесное искусство на небывалый уровень с помощью Советов по литературам (и наших, и зарубежных) и, само собою, курировавший это великое начинание, вычеркнул АН из списка Совета по литературам Индокитая, председателем коего меня избрали. „Вы разве не знаете, — грозно вопросил он, — что Стругацкий невыездной?“ В Совет же этот АН согласился войти потому, что, с моей легкой руки, подружился с несколькими вьетнамскими писателями. Он писал об их книгах. Встречи с ними были для АН источником информации о войне во Вьетнаме, информации, которую трудно было получить из газет и телерепортажей. Когда в 1979 году Китай вознамерился дать вьетнамцам „урок“ после ввода вьетнамских войск в Камбоджу, в Москву приехал друг АН, прекрасный прозаик То Хоай. АН, пригласивший То Хоая к себе, велел мне прихватить большую карту Вьетнама. Оба, хозяин и гость, как штабные стратеги, водя по карте указкой, анализировали ситуацию. АН напечатал рецензии на два переведенных у нас соответственно в 1973 и 1980 годах романа То Хоая („Западный край“ и „Затерянный остров“). По второй книге — это была часть исторической трилогии, построенной на древних легендах, — мы с АН вознамерились написать телесценарий и, вскоре после выхода ее в свет, подали заявку на имя председателя Гостелерадио С. Г. Лапина. План был грандиозный: совместный с Вьетнамом сериал — с тропическими и археологическими кунштюками. Но телевизионный наш вождь „не счел“…».

А что же сборник «Неназначенные встречи»?

Шел 1975 год. Рукопись так и томилась в «Молодой гвардии».

То у издательского руководства возникали серьезные сомнения в обшей идейной направленности сборника, то редактор ни с того ни с сего требовал убрать из «Пикника» оживших там покойников… или изменить лексику героев… или смягчить «мрачность и безысходность» темы… «Сохранился замечательный документ, — вспоминал Стругацкий-младший, — постраничные замечания редакции по языку „Пикника на обочине“. Замечания располагаются на восемнадцати (!) страницах и разбиты по разделам: „Замечания, связанные с аморальным поведением героев“; „Замечания, связанные с физическим насилием“; „Замечания по вульгаризмам и жаргонным выражениям“…»

Можно было бы привести здесь несколько страниц этих большей частью бессмысленных замечаний, но суть не в них. «Мы ведь искренне полагали тогда, — писал Стругацкий-младший, — что редакторы наши просто боятся начальств. И мы все время, во всех письмах наших и заявлениях всячески проповедовали то, что казалось нам абсолютно очевидным: в повести („Пикник на обочине“. — Д. В., Г. П.) нет ничего криминального, она вполне идеологически выдержана и безусловно в этом смысле неопасна. А что мир в ней изображен грубый, жестокий и бесперспективный, так он и должен быть таким — мир „загнивающего капитализма и торжествующей буржуазной идеологии“». И далее: «Нам и в голову не приходило, что дело тут совсем не в идеологии. Они, эти образцово-показательные „ослы, рожденные под луной“, НА САМОМ ДЕЛЕ ТАК ДУМАЛИ: что язык должен быть по возможности бесцветен, гладок, отлакирован и уж ни в коем случае не груб; что фантастика должна быть обязательно фантастична и уж во всяком случае не должна соприкасаться с грубой, зримой и жестокой реальностью; что читателя вообще надо оберегать от реальности — пусть он живет мечтами, грезами и красивыми бесплотными идеями… Герои произведения не должны „ходить“ — они должны „ступать“; не „говорить“, но „произносить“; ни в коем случае не „орать“ — а только лишь „восклицать“! Это была такая специфическая эстетика, вполне самодостаточное представление о литературе вообще и о фантастике в частности — такое специфическое мировоззрение, если угодно. Довольно распространенное, между прочим, и вполне безобидное, при условии только, что носитель этого мировоззрения не имеет возможности влиять на литературный процесс…»