Братья Стругацкие - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич cтр.№ 39

Впрочем, «Улитка на склоне» еще впереди.

А сейчас — первые месяцы 1964 года. Идет работа над новой повестью — «Хищные вещи века».

«Идея этой повести, — вспоминал Борис Натанович, — была такая: под воздействием мощного электронного галлюциногена, воздействующего впрямую на мозг, человек погружается в иллюзорный мир, столь же яркий, как и мир реальности, но гораздо более интересный, насыщенный замечательными событиями и совершенно избавленный от серых забот и хлопот повседневности. За наслаждение этим иллюзорным миром надобно, однако, платить свою цену: пробудившись от наркотического сна, человек становится беспощадным животным, стремящимся только к одному — вернуться, любой ценой и как можно скорее, в мир совершенной и сладостной иллюзии».

Эпиграф из Антуана де Сент-Экзюпери: «Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы».

В 60-е любили говорить вот так — начистоту, но как бы намекая, завуалированно.

Да и то… Короткая оттепель закончилась, отчетливо веяло большим холодом.

«Кока-кола. Колокола. Вот нелегкая занесла», — писал счастливчик Андрей Вознесенский, выбившийся в число «выездных». Он к тому времени успел побывать в таких странах, о которых даже большинство его удачливых коллег и мечтать не могли, куда уж там Стругацкие! Он сам видел все эти «хищные вещи века», от него Стругацким и досталась звонкая стихотворная строка, ставшая названием повести.

В стране, на всякий случай названной братьями Страной дураков, в городе, не знающем никаких экономических проблем, появился бывший бортинженер корабля «Тахмасиб», а теперь сотрудник службы безопасности ООН Иван Жилин. Он сам, кстати, освобождал когда-то этот город вместе с другими чистыми и честными бойцами, среди которых был его друг Пек, затерявшийся где-то в стремнинах жизни после этой последней (так всегда считают) победоносной войны. Может, Пек сейчас в городе, с надеждой думает Жилин, может, Пек даже дорос до мэра? Почему нет? Вон город какой чудесный, зеленый, вон сколько здесь праздных туристов со всего мира. Томные (почему-то) лондонские клерки, их спортивные (почему-то) невесты, оклахомские фермеры в ярких рубашках навыпуск (а как же! — американцы), туринские (почему-то) рабочие со своими румяными женами и многочисленными детьми, даже мелкие католические боссы из Испании… Честно говоря, сегодня, как принято говорить, это уже «не втыкает», но в 60-е!..

Гул веселой толпы…

Механические носильщики…

Ощущение несметного богатства, ощущение чудесной свободы…

Правда, и нетрезвое дыхание Хемингуэя время от времени чувствуется, — Хемингуэй тогда входил в число любимых писателей Аркадия Натановича. Отказ Жилина поселиться в отеле удивляет гида по имени Амад. Тогда бывший космонавт, а ныне (по легенде) писатель, объясняет ему: «Хорошую вещь можно написать только в обстреливаемом отеле». Прямой намек на отель «Флорида», в котором останавливался Хемингуэй во время гражданской войны в Испании. Амад, приняв это за чистую монету, честно предупреждает Жилина, что за пишущей машинкой он все равно не усидит: победят жажда жизни, ее вкус, сияние, трепет!

«Машина промчалась через парк и понеслась по прямой тенистой улице. Я с интересом посматривал по сторонам, но я ничего не узнавал. Глупо было надеяться узнать что-нибудь. Нас высаживали ночью, лил дождь, семь тысяч измученных курортников стояли на пирсах, глядя на догорающий лайнер. Города мы не видели, вместо города была черная мокрая пустота, мигающая красными вспышками. Там трещало, бухало, раздирающе скрежетало. „Перебьют нас, как кроликов, в темноте“, — сказал Роберт, и я сейчас же погнал его обратно на паром сгружать броневик. Трап проломился, и броневик упал в воду, и, когда Пек вытащил Роберта, синий от холода Роберт подошел ко мне и сказал, лязгая зубами: „Я же вам говорил, что темно…“»

А вот как вспоминает о прошлом хозяйка пансиона, вдова генерал-полковника Туура:

«Как можно смешивать такие разнородные понятия — война и армия? Мы все ненавидим войну. Война — это ужасно. Моя мать рассказывала мне, она была тогда девочкой, но всё помнит: вдруг приходят солдаты, грубые, чужие, говорят на чужом языке, отрыгиваются, офицеры так бесцеремонны и так некультурны, громко хохочут, обижают горничных, простите, пахнут, и этот бессмысленный комендантский час… Но ведь это война! Она достойна всяческого осуждения!.. И совсем иное дело — армия… Вы знаете, Иван, вы должны помнить эту картину: войска, выстроенные побатальонно, строгость линий, мужественные лица под касками, оружие блестит, аксельбанты сверкают, а потом командующий на специальной военной машине объезжает фронт, здоровается, и батальоны отвечают послушно и кратко, как один человек!

— Несомненно, — сказал я. — Несомненно, это многих впечатляло…»

Но в счастливом городе, в его сытом дыхании, в мягких отблесках, в нежном свете, даже в рассеянных тенях нет-нет да и прорвется вдруг недовольство обывателя некими жуткими интелями — представителями давно всеми проклятой интеллигенции. Эти самые интели подозреваются в тайной и ужасной греховности. Они расшатывают государственную стабильность, чего от них ждать?

Для тех, кто не читал или уже забыл повесть, специально напоминаем восторженный, хорошо продуманный авторами, монолог доктора Опира. Он важен, этот монолог. Это монолог Идеолога, так сказать. Из тех, которые довольны положением общества, поскольку довольны своим положением в обществе: «Наука! Ее величество наука! — восклицал доктор Опир. — Она зрела долго и мучительно, но плоды ее оказались изобильны и сладки. Остановись, мгновение, ты прекрасно! Сотни поколений рождались, страдали и умирали, и никогда никому не захотелось произнести этого заклинания. Нам исключительно повезло. Мы родились в величайшую из эпох — в эпоху удовлетворения желаний. (Вот главное: удовлетворение желаний! — Д. В., Г. П.) Может быть, не все это еще понимают, но девяносто девять процентов моих сограждан уже сейчас живут в мире, где человеку доступно практически все мыслимое. О наука! Ты, наконец, освободила человечество! Ты дала нам, даешь и будешь отныне давать всё. Пищу — превосходную пищу! Одежду — превосходную, на любой вкус и в любых количествах! Жилье — превосходное жилье! Любовь, радость, удовлетворенность, а для желающих, для тех, кто утомлен счастьем, — сладкие слезы, маленькие спасительные горести, приятные утешительные заботы, придающие нам значительность в собственных глазах… Да, мы, философы, много и злобно ругали науку. Мы призывали луддитов, ломающих машины, мы проклинали Эйнштейна, изменившего нашу вселенную, мы клеймили Винера, посягнувшего на нашу божественную сущность. Что ж, мы действительно утратили эту божественную сущность. Наука отняла ее у нас. Но взамен! Взамен она бросила человечество на пиршественные столы Олимпа… Ага, а вот и картофельный суп, божественный „лике“!.. Нет-нет, делайте, как я… Берите вот эту ложечку… Чуть-чуть уксуса… Поперчите… Другой ложечкой, вот этой, зачерпните сметану и… Нет-нет, постепенно, постепенно разбалтывайте… Это тоже наука, одна из древнейших, более древняя, чем универсальный синтез… Кстати, обязательно посетите наши синтезаторы „рог амальтеика“. Вы ведь не химик? Ах да, вы же литератор! Об этом надо писать, это величайшее таинство сегодняшнего дня, бифштексы из воздуха, спаржа из глины, трюфели из опилок… Как жаль, что Мальтус умер. Над ним хохотал бы сейчас весь мир! Конечно, у него были какие-то основания для пессимизма. Я готов согласиться с теми, кто полагает его даже гениальным. Но он был слишком невежествен, он совершенно не видел перспективы естественных наук. Он был из тех несчастливых гениев, которые открывают законы общественного развития как раз в тот момент, когда эти законы перестают действовать… Мне его искренне жаль. Ведь человечество было для него миллиардом жадно разинутых ртов. Он должен был просыпаться по ночам от ужаса. Это воистину чудовищный кошмар: миллиард разинутых пастей и ни одной головы! Я оглядываюсь назад и с горечью вижу, как слепы они были — потрясатели душ и властители умов недалекого прошлого. Сознание их было омрачено беспрерывным ужасом. Социальные дарвинисты! Они видели только сплошную борьбу за существование: толпы остервенелых от голода людей, рвущих друг друга в клочки из-за места под солнцем, как будто оно только одно, это место, как будто солнца не хватит для всех! И нищие… Может быть, он родился для голодных рабов фараоновых времен со своей зловещей проповедью расы господ, со своими сверхчеловеками по ту сторону добра и зла… Кому сейчас нужно быть по ту сторону? Неплохо и по эту, как вы полагаете? Были, конечно, Маркс и Фрейд. Маркс, например, первым понял, что все дело в экономике. Он понял, что вырвать экономику из рук жадных дураков и фетишистов, сделать ее государственной, безгранично развить ее — это и означает заложить фундамент золотого века. А Фрейд показал, для чего, собственно, нам нужен золотой век. Вспомните, что было причиной всех несчастий рода человеческого. Неудовлетворенные инстинкты, неразделенная любовь, неутоленный голод, не так ли? Но вот является ее величество наука и дарит нам удовлетворение. И как быстро все это произошло! Еще не забыты имена мрачных прорицателей, а уже… Как вам кажется осетрина? У меня такое впечатление, что соус синтетический. Видите, розоватый оттенок… Да, синтетический. В ресторане мы могли бы рассчитывать на натуральный… Метр! Впрочем, пусть его, не будем капризны… Идите, идите!.. О чем это я? Да! Любовь и голод. Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека. При условии, конечно, что человек наш уверен в завтрашнем дне. Все утопии всех времен базируются на этом простейшем соображении. Освободите человека от забот о хлебе насущном и о завтрашнем дне, и он станет истинно свободен и счастлив. Я глубоко убежден, что дети, именно дети — это идеал человечества. Я вижу глубочайший смысл в поразительном сходстве между ребенком и беззаботным человеком, объектом утопии. Беззаботен — значит счастлив. И как мы близки к этому идеалу! Еще несколько десятков лет, а может быть, и просто несколько лет, и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьей. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается — опять-таки с помощью науки — источником новых, небывалых радостей и наслаждений…