30 лет в ОГПУ-НКВД-МВД. От оперуполномоченного до заместителя министра - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Богданов cтр.№ 44

Напряжённая внутриполитическая борьба проходила в условиях непростой внешнеполитической обстановки, требовавшей принятия сталинской группой незамедлительных, но продуманных и взвешенных мер. После создания оси Берлин-Рим-Токио Гитлер открыто объявил, что теперь Германия и Италия могут победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Великобританию. А 30 января 1937 года, выступая в рейхстаге, фюрер заявил, что «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Теперь война в Европе становилась неминуемой. Однако, несмотря на столь угрожающие события, советской дипломатии так и не удалось добиться расширения антигерманского оборонительного блока.

При этом положение в Испании всё больше выходило из-под контроля СССР. Военное присутствие Германии и Италии на Пиренейском полуострове постоянно расширялось. На базе в Кадисе разместился немецкий добровольческий авиалегион «Кондор», имевший около 300 боевых самолётов, а также прибыл целый танковый корпус. В южных испанских портах высадился итальянский экспедиционный корпус численностью 50 тыс. человек. Правовой основой для направления этих войск стало признание Германией и Италией режима Франко, что противоречило их обязательствам, принятым на себя в результате присоединения к соглашению о невмешательстве. Формальным же поводом являлось противодействие военной помощи СССР законному испанскому правительству и прибывавшим со всего мира интернациональным бригадам из добровольцев для поддержки республиканцев. Комитет по невмешательству призывал 4 страны, принимавшие участие в «испанских делах», прекратить такую деятельность. Советский Союз отвечал согласием, на при условии, что будет осуществляться строжайший контроль за всеми нарушителями международного соглашения. Однако Запад больше всего боялся усиления влияния Москвы на Мадрид, что якобы могло привести к установлению советской власти в Испании. Таким образом, СССР продолжал рассматриваться в качестве экспортёра мировой революции, от чего сталинская группа в своей новой политике решительно отказалась.

В столь крайне неблагоприятных внешнеполитических условиях было всё-таки решено провести новый открытый процесс по делу арестованных Г.Л. Пятакова, К.Б. Ра-дека, Г.Я. Сокольникова, Л.П. Серебрякова, Н.И. Муралова, Я.Н. Дробниса, М.С. Богуславского и других (всего 17 человек) — известных троцкистов, занимавших в последнее время видные государственные и партийные посты. Большинство из них в 1923 году подписало «Заявление 46-ти» в защиту и поддержку позиции Троцкого, а в 1927 году за участие в объединённой оппозиции все были исключены из партии и отправлены в ссылку. Только после признания ошибочности своих взглядов их восстановили в рядах ВКП(б) и назначили на довольно высокие должности, позволившие всем сделать неплохую карьеру. Теперь подсудимым предъявлялось общее обвинение «в измене родине, шпионаже, диверсиях, вредительстве и подготовке террористических актов». В ходе судебного заседания, открывшегося 23 января 1937 года под председательством В.В. Ульриха и при государственном обвинителе В.Я. Вышинском, от обвиняемых главным образом добивались признаний о получении и неуклонном выполнении ими в последние годы директив от Троцкого, а также о создании параллельного центра как руководящего органа подпольной организации, который начал свою активную деятельность с середины 1935 года. В присутствии многочисленных советских и зарубежных журналистов обвиняемые чистосердечно признали свою вину, о чём было затем сообщено в прессе. Так, Пятаков заявил, что самым тяжким для него стало осознание того, что он «очутился в итоге всей предшествующей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции троцкистской». Радек «признал виновность в измене родине», а потому «на смягчающие вину обстоятельства» претендовать не мог. Серебряков отметил, что «в своё время, совершив политическую ошибку и проявив упорство в ней в дальнейшем, усугубил эту ошибку». Дробнис признался, что «нагромождал одно преступление за другим и расчищал путь Троцкому, который предавал и продавал оптом и в розницу социалистическую страну, рабочий класс, форсируя кровопролитную войну». И всё это произошло потому, что он «долгие годы продолжал жить в затхлом, вонючем, смрадном, зловонном троцкистском подполье».

Интересно представил данный судебный процесс в книге «Москва 1937» [Л.34] Лион Фейхтвангер, лично присутствовавший в зале заседаний. Все сомнения западного скептика о театральной инсценировке этого и прежних судебных разбирательств растворились, как соль в воде, после того, что он увидел и услышал «в Москве на втором процессе». Впечатления о том, будто все признания обвиняемых являлись вынужденными, у писателя совершенно не создалось. Общая обстановка зала заседаний описана им так:

«Помещение, в котором шёл процесс, не велико, оно вмещало, примерно, триста пятьдесят человек. Судья, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не отделяло суд от сидевших в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холёных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринуждёнными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью всё происшедшее». Такую сыгранность невозможно было инсценировать режиссёру. «Невероятной, жуткой казалась деловитость, обнажённость, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преотуплениям. Если бы мировому общественному мнению представить не только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их лица, то, я думаю, неверящих было бы гораздо меньше».

Например: «Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и спокойно и старательно повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности». Или писатель Карл Радек, в коричневом пиджаке, с худым лицом, «обрамлённым каштановой старомодной бородкой, очень хладнокровный, зачастую надменно ироничный», внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, сам встал на его место. Выступая, «немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми», при этом «то ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками». Произвёл впечатление «тягостный рассказ инженера Строилова о том, как он попал в троцкистскую организацию, как он бился, стремясь вырваться из неё, и как троцкисты, пользуясь его провинностью в прошлом, крепко его держали, не выпуская до конца из своих сетей». Некогда еврейский сапожник с бородой раввина Дробнис, стоя перед судом, «путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться», признался в том, что организованные им взрывы «причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих». Инженер Норкин, бледный от волнения, в своём последнем слове проклял Троцкого, «выкрикнув ему своё “клокочущее презрение и ненависть”».