Рамка - читать онлайн книгу. Автор: Ксения Букша cтр.№ 38

Нет! – мотает головой непреклонная русичка с халой и тоже с чипом, но добровольным, дешёвенькой версией органайзера, бессмертный образ, луч света в тёмном царстве (а дождь кругом, а всё жарче и всё темнее, и пахнет хвоей, и жаркие ветер в форточки – поезд скачет по лесу, остановки какие-то делает, закруживаются водовороты людей в тамбурах, но что за остановки, не слышно ни черта). – Нет! Я никогда не поверю, чтобы прирождённый монарх, чтобы российская государственность, чтобы вертикаль власти, чтобы новая технократия, чтобы мистическое откровение, чтобы огонь с небес, чтобы всё вот это могло быть профанировано! Нет, произошло что-то, но нам, людям обыкновенным, будет рассказано не сейчас, а спустя историю!

«Спустя историю», бля, – шепчет дядя Фёдор на ухо Бармалею. – Эк заворачивает-то! Спустя историю! Куда уж её дальше спускать-то?

Совершенно с вами согласен! – полузадушенным голосом воюет пролетарий с измазанным лицом и в промасленной кепке. – Я как фрилансер умственного труда не могу не отметить, что царь есть продукт при полном непротивлении сторон! А ежели, скажем, наш царь не есть подлинный артефакт, то сиречь он дискретен! А коли ежели он дискретен, тады стоит рассматривать его яко бы некий дискурс али насупротив того ипостась!

Нет, а у меня на фейсбуке, – гнёт своё девушка с веником на лбу, – у меня вот на фейсбуке пишут, что в Москве ввиду огромных очередей принято решение закрыть Кремль при помощи сложной системы зеркал. Теперь идёшь-идёшь, а Кремля нет, вместо этого тележка со сливочным мороженым «Как раньше». Голову, говорят, уже выбрали, но держат в строжайшем секрете, даже самой себе её не показывают, чтобы не осознала себя раньше времени. Доколе влажнейшие государственные события будут происходить в атмосфере подобной безвестности?

Важнейшие, хотите вы сказать? – реплика обернувшегося.

Нет, влажнейшие, именно влажнейшие, милостивый государь! – поддерживает девушку чёрно-белый розанов, похожий на газетную карикатуру времён второй Империи, а на коленках у него чемоданчик, в котором булькает что-то ядерное. – Влажнейшие, ибо увлажняющие! Ибо невыразимо желанные, однако ж недоступные, как истинный пармезан недоступен не-жителям Пармы, а молоко «Благовест Вологды» – не-жителям Северо-западного округа! – и чёрно-белый розанов достаёт без боязни, и, потрясая, в темноте светится фиолетово-зелёным светом, и чокается со своими предшественниками, сидящими – семеро по лавкам – кто напротив, а кто рядышком.

Брдзгвам эрктруррмрфш, пррт! Слдщстнвк Мррсбррфк-ая! – громко бурчит машинист, и в полной темноте масляный дождь обливает тёмную платформу, в безветрии качаются ёлки, вагон отражается в дожде, во тьме, лысый с волосами дыбом уткнулся потрясённо в интернет, который перед ним как лёд трещит как комар пищит, люди стоят толпой не дыша, и в какую сторону едем неясно, но ясно, что в конец ветки, как капля стекает с ветки, жаркой ночью, все вместе. Лица от жары и безветрия стекают вниз, и люди сидят без лиц или на одно лицо, велосипедист подкручивает свой чип, ёлки клацают в темноте по стеклу, двери лязгают, тамбур дрожит, электричка плывёт, а Бармалею кажется, будто невидимо, почти не касаясь, электричка стоит, и кажется, будто на потолке далёкие жаркие острова в темноте, загораясь, плывут, и вокруг зелёная взвесь, как в бутылке с тёмной водой, у русички красные маленькие пятна на острых батырских щеках, двери клацают и воздух дрожит в единственном тёмном луче, и кажется, будто все сидят в тёмной бутылке, в бутылке покоя (неужели всё в той же самой келье), девушка с татуировкой ликторского веника на лбу наклонила голову, так что половина лица оказалась во тьме, и тёмный слитный покой связал всех, и молчание стало как бы одним словом, тем самым, деревья медленно двинулись мимо, у нас одно лицо у нас, или нет, нам не надо лица, острова медленными пятнами плывут по стеклу, горячей пеной хлещет дождь по стеклу, кровь несётся внутри железным и жарким гулом железным, и дождь рушится в пыль

и вдруг никакого дождя, а одно только солнце и лужайка, цветочки фиолетовые вытягиваются в трубочки и дышат, воздух над ними нежно звенит. Небо такое тоже, – только на картинках такое бывает, причём на нежных, акварельных картинках, – налитая водой желтоватая белизна, пустота, ярко-стеклянная, и всё такое, как будто вздыхает и дышит само. Летают над лужайкой стрижи, но в то же время понятно, что вовсе это никакая и не лужайка, а, собственно, всё та же келья, – одновременно и келья, и лужайка, – так тут всё строго, и мило, и бедно, и дышится привольно, но как будто всё близко – и горизонт, и небо, – всё рядом.

Уфф, – дядя Фёдор уже босиком, а кроссовки забросил за куст. – Шва…бода…

Все разбрелись: кто покурить (Бармалей нашарил в кармане табачок и бумажки, отобранные серыми, скручивает, не беспокоясь о том, как подожжёт), кто размяться. Алексис, та просто легла на спину и ничего не говорит, ничего не скажет, неподвижна. Что же касается Янды, то она и тут, как везде, села попой наземь, скукожилась и завязала лицо в узел. Так и сидит, как камень, который никакое солнце не может прогреть до серединки. Тем более такое слабенькое, смехотворное, как куриный бульончик.

Все, конечно, понимают и чувствуют, чей это лужок, – это Паскалев лужок. (Беззащитно и тихо звенит воздух над цветами, малые пташки летают и щебечут, пригорки вдали осенены дымкой).

и вот все уже постепенно разбрелись и стали далеко, все – на дистанции, остались посередке только Паскаль и Янда, больше никого не осталось, а только эти двое.

И тогда ему говорят: Паскаль.

Да, – говорит Паскаль.

Что у тебя осталось? Придётся отдать.

Вроде, – говорит Паскаль, – и так всё отдал.

Ему кажется, что он стоит на мелководье тепловатого моря, как в детстве, и под ногами у него ребристый меленький светлый песок, пятна света и тени, или это мелкие кудреватые цветочки, или же слова на неизвестном языке, которые он пытается подобрать.

Не всё. Маленькую коробочку синюю, круглую, с лоскутками, не отдал, – напоминают ему. – И там ботиночек, а в ботиночек воткнуты иголки. Давай сюда.

Берите, – говорит Паскаль.

Так. Кота тогдашнего можешь не отдавать, но мисочку, которая в шкафу после него, – ту пожалуйста.

Да-да, – говорит Паскаль. – Вот миска.

Трамвайчики тоже попросим сюда. Все.

Конечно, – Паскаль поспешно. – Берите скорее.

Держите… (Поляна делает вдох – и все цветы как по команде медленно поворачивают головы, как кордебалет – вверх – и вправо, и, кажется, делают шаг и реверанс, – Паскалю кажется, что они двинулись, и он сам чуть не падает.) – Стишок отдать?

Какой ещё стишок? Ты ещё и стишки знаешь? Отдавай, конечно. Мы про него и не знали.

Вот он, – на два тона выше взмывают птицы, ярче становится солнце, а тишина ещё прозрачней, ещё невыносимей.

Отлично, – говорят ему. – Ну а теперь сам. Сам себя теперь давай.