Я, Клавдий. Божественный Клавдий - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Ранке Грейвс cтр.№ 233

Но хватит о Луции. Поговорим об исправлениях, которые я внес в латинский алфавит, это более приятная тема. [260] В моей предыдущей книге я уже объяснил, какие три новые буквы я счел необходимыми для современного языка: согласную «в», гласную между «и» и «у», соответствующую греческому ипсилону, и согласную, которую до сих пор мы передавали при помощи сочетаний «бс» и «пс». Я намеревался ввести их после триумфа, но затем отложил это до начала нового цикла. Я объявил о своем плане в сенате на следующий день после окончания Секулярных игр и получил одобрение. Но я сказал, что это новшество может лично затронуть каждого жителя империи и что я не хочу навязывать его римским гражданам в спешке и против воли, поэтому предлагаю провести по этому поводу через год плебисцит.

А пока что я выпустил прокламацию, где объяснял пользу своего проекта. Я указывал, что, хотя мы привыкли считать алфавит таким же священным и незыблемым, как месяцы года, или порядок цифр, или знаки Зодиака, на самом деле это не так: все на свете подвержено изменению и исправлению. Юлий Цезарь внес поправки в календарь, привычная нумерация изменена и расширена, многие названия созвездий звучат по-иному, даже звезды, из которых они состоят, не бессмертны — например, семь Плеяд со времен Гомера сократились до шести, так как исчезла звезда Стеропа или, как ее называли еще, Электра. То же относится и к латинскому алфавиту. Изменились не только очертания латинских букв, но и само их значение, ведь они стали обозначать другие звуки. Латинский алфавит был заимствован у дорийских греков во времена ученого царя Эвандра, а греки первоначально взяли его у Кадма, когда тот прибыл в Грецию с финикийским флотом, а финикийцы переняли его у египтян. [261] Это все тот же алфавит, но общее тут лишь имя. На самом деле египетское письмо было в виде рисунков животных и растений, которые с течением времени делались все более абстрактными и наконец превратились в иероглифы; финикийцы заимствовали и изменили их, греки, в свою очередь, заимствовали и изменили эти уже измененные буквы, а латиняне переняли у них и модифицировали алфавит, четырежды подвергшийся изменению. В примитивном греческом алфавите было всего шестнадцать букв, но постепенно появлялись новые буквы, пока их не стало двадцать четыре, а в некоторых городах двадцать семь. В первом латинском алфавите насчитывалось всего двадцать букв, так как три шипящих согласных и буква «Z» были сочтены излишними. Однако через пятьсот лет после основания Рима ввели букву «G» на смену «С», а еще позже в алфавит вернули «Z». [262] И все же, по моему мнению, наш алфавит еще не идеален. Возможно, в начале будет непривычно — если страна проголосует за предложенные мной изменения — употреблять удобные новые формы вместо старых, но это скоро пройдет, и для поколения мальчиков, которых станут учить на иной лад, усвоить их вообще не составит труда. Разве непривычность и неудобство нашего календаря, измененного сто лет назад, когда один год пришлось растянуть на пятнадцать месяцев и, соответственно, изменить в каждом месяце число дней — да, там было на что жаловаться, — оказалось так уж трудно преодолеть? Вряд ли кто-нибудь сейчас захочет вернуться к старому летосчислению.

Что вам сказать? Все с ученым видом обсуждали этот вопрос, но, пожалуй, он никого особенно не волновал — хоть так, хоть этак — во всяком случае, меньше, чем меня. Когда наконец состоялся плебисцит, подавляющее большинство голосов было отдано новым буквам, но скорее, думаю, как любезность по отношению ко мне, чем из реального понимания дела. Сенат проголосовал за их немедленное внедрение, и теперь их можно видеть во всех официальных документах и всех видах письменности начиная с поэм, ученых трактатов и юридических комментариев до аукционных афиш, требований об уплате долга, любовных записочек и непристойных выражений, нацарапанных мелом на стенах домов.

Я хочу сейчас коротко сообщить о своих общественных работах, декретах и реформах, которые относятся ко второй половине моего правления; этим я, так сказать, освобожу место, чтобы описать последние, мучительные главы моей жизни. Ибо я достиг теперь поворотного пункта этой истории, того перелома, как говорят трагики, после которого хотя я и продолжал исполнять свои императорские обязанности, делал это совсем с иным настроением.

Я закончил строительство акведуков. Построил много сотен миль новых дорог и починил старые. Запретил ростовщикам одалживать деньги молодым людям с погашением долга после смерти отцов — отвратительные сделки; процент всегда был грабительский, и нередко случалось, что отец безвременно умирал, вопреки законам природы. Эта мера была направлена в защиту честных отцов против расточительных сыновей, но я позаботился и о честных сыновьях расточительных отцов: постановил не трогать законное наследство сына при конфискации имущества отца за долги или уголовное преступление. Я издал также указ в защиту женщин, освободив их от обременительной опеки родичей по отцовской линии и запретив отдавать приданое в залог за мужние долги.

По совету Палланта, я выдвинул в сенате тут же принятый законопроект о том, что, если свободнорожденная женщина выходит за раба без ведома его хозяина, она тоже становится рабыней, но если она делает это с его ведома и согласия, она остается свободной и лишь ее дети от этого брака делаются рабами. Этот законопроект имел забавные последствия. Сенатор, назначенный в тот год консулом, обидел Палланта за несколько лет до того и боялся, что, вступив в должность, может столкнуться с трудностями, если не добьется его расположения. Я не хочу сказать, что его ожидания подтвердились бы, вряд ли Паллант стал бы ему мстить, он куда менее подвержен злопамятству, чем я; но так или иначе, у сенатора было тревожно на душе. Поэтому он внес в сенат предложение, чтобы Палланту дали почетное звание судьи первого класса и сто пятьдесят тысяч золотых за то, что он оказал стране такую большую услугу — выработал этот законопроект и убедил сенаторов принять его. Тут с места вскочил овдовевший муж Поппеи Сципион и заговорил с иронией, напомнившей мне Галла и Гатерия, сенаторов во времена правления моего дяди Тиберия.

— Я поддерживаю это предложение. И вношу еще одно: объявить этому выдающемуся человеку всенародную благодарность. Кое-кто из нас, дилетантов-генеалогов, не так давно обнаружил, что он прямой потомок царя Аркадии Палланта, предка того любителя и знатока литературы царя Эвандра, о котором недавно упоминал наш милостивый император, того самого Палланта, что дал свое имя Палатинскому холму. Он заслужил всенародную благодарность, говорю я, не только тем, что составил этот законопроект — неоценимая любезность! — но и тем, что проявил великодушие и скромность, скрыв свое царственное происхождение и предоставив себя к услугам сената, словно он — никто, мало того, соизволив считаться всего-навсего вольноотпущенником императора, хотя и его советником.

Сципиону никто не осмелился возразить, а я прикинулся наивным младенцем, который принял все это всерьез, и не наложил свое вето. Это было бы несправедливо по отношению к Палланту. Но как только объявили перерыв, я послал за ним и рассказал о предложении Сципиона. Паллант вспыхнул, не зная, то ли оскорбиться за насмешку, то ли радоваться, что сенат публично признал, какую важную роль он играет в государственных делах Рима. Он спросил меня, как ему следует ответить, и я сказал: