Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит - читать онлайн книгу. Автор: Томаш Седлачек cтр.№ 47

Платон. как мы укажем ниже на практическом примере (из его диалога «Тимей»), вместе с древними евреями верил в светлое прошлое и в упадок, являющийся проявлением прогресса цивилизации. Как изящно резюмирует Поппер, Платон выдвинул закон исторического развития, согласно которому «всякое социальное изменение есть гниение, распад или вырождение… Этот фундаментальный исторический закон составляет часть космического закона — закона существования всех созданных или порожденных вещей. Все сотворенные вещи текут и ждут своего распада» ^[386]. Тем не менее «не подлежит сомнению его [Платона] вера в то, что мы имеем возможность человеческим или, скорее, сверхчеловеческим усилием переломить эту фатальную историческую тенденцию и положить конец процессу распада» ^[387].

Именно в этом смысле Платон и определил для Европы путь, который и должен был вновь привести людей в состояние блаженства: прогресс обеспечит наука.

Город, цивилизация и золотой век

Город (традиционная форма социальной организации), хотя и в несколько ином понимании, чем у шумеров или евреев, представлял для Древней Греции символ прогресса. Добро и зло исходят от человека, дикую природу уже нельзя считать обителью зла. Вместе с тем античная община, несомненно, связывала свой прогресс в развитии с регламентацией жизни в государстве. У Платона и Аристотеля роль философа исключительно важна, поскольку именно он наблюдает за поведением космоса и дает советы миру и людям, как приспособиться к его порядку. И такое мирское дело, как регулирование жизни города‑государства, было подчинено философскому видению Вселенной.

Интересно также сравнить население городское и сельское. Люди, живущие вне города, — нецивилизованные, они не умеют ни читать, ни писать. Но на этот «простой народ» (то есть, похоже, все еще умеющий жить в нецивилизованной гармонии) не распространяется гнев богов. Тимей в одноименном диалоге Платона говорит:

Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели ваших городов оказываются унесены потоками в море… Вновь и вновь в урочное время с небес низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых. И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих ^[388].

Здесь мы встречаемся с представлением, что цивилизация, окультуривание, взросление человеческого детеныша происходит в городах, и можем найти параллель с «человеком‑ребенком», вероятно еще свободным от внутреннего (привычного) конфликта между добром и злом, который, как животное (или ребенок), «делает что хочет», не имея никаких внутренних ограничений, а лишь внешние (природные, родительские). Кажется, и греки верили, что были эпохи, когда человек жил в гармонии, как пишет Джозеф Кэмпбелл, с «простейшим “я хочу!” животного естества» ^[389]. Это было время, когда чувства «я хочу» и «я должен» были в полном согласии между собой. Позднее адаптация к новой культуре путем воспитания в нас умения быть естественно неестественными эти чувства разделила, а нас научила иметь неестественные желания (я должен).

Однако и здесь есть интересное совпадение с другими классическими греческими произведениями. Например, в представлении о том, что первоначальная раса была лучше:

…Более того, вы даже не знаете, что прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране. Ты сам и весь твой город происходите от тех немногих, кто остался из этого рода, но вы ничего о нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя никаких записей и потому как бы немотствуя ^[390].

Эти «древние граждане» не знали никакого technai, даже не умели ни читать, ни писать, и тем не менее жили в гармонии ^[391], как будто бы еще не были «прокляты» даром Прометея. Идея прогресса в данном случае являлась идеей упадка. В таком понимании наши предки были высшей расой, а не дикими обезьянами или зверями. Позднее люди становятся более культурными, «повзрослевшими» и переселяются в лучше защищенный от капризов природы город. Но и здесь они не избавлены от гнева богов, наоборот, именно цивилизованный город часто преследуют наводнения и другие проклятия ^[392]. В противовес этому, как можно видеть в библейской истории о Содоме и Гоморре, на холмах, в нецивилизованных частях страны люди находятся в безопасности ^[393]. Кажется, что тема «блаженного неведения» и компромисса между гармонией, с одной стороны, и техническим прогрессом — с другой, в греческом (а также в еврейском или вавилонском) мышлении встречается довольно часто. Люди из‑за полученных ими «дара и проклятия» познания (в греческом представлении — технического, в еврейском — морального) были изгнаны, вырваны из своего естественного состояния, а теперь пытаются вернуться назад — опять достичь блаженства — через понимание сути явлений и закономерностей объективного мира (с помощью науки или нравственности).

Эмпирик Аристотель

Аристотеля мы могли бы представить как первого в прямом смысле слова настоящего ученого: «Парменида и Сократа с Платоном можно приравнять к адептам таинственной религии. Философ Аристотель, наоборот, является тем, кого мы могли бы назвать профессионалом» ^[394]. В этом смысле его моральная доктрина обходится без изначальных религиозных заветов и аргументов (в отличие от наставлений Платона, где мы можем заметить некое переходное состояния между мифом и анализом). Для доказательства истинности досократики использовали эстетику и мнемотехники (ритм и рифму, к примеру). Платон искал истину в диалогах и абстракциях, также до определенной степени делая акцент на фантазии. Аргументация Аристотеля и стиль его сочинений ничем не отличаются от сегодняшних нарративных научных дискурсов. Именно он начал себя вести как ученый в современном смысле слова.