— Ты же слышал, что я сказал водителю, — ответил дядя Эм.
— А потом?
— В Цинциннати.
— Я не могу, дядя Эм. Я говорил с Ритой по телефону. Завтра вечером она вернется сюда, всего на несколько часов. Я пообещал встретить ее около семи часов. Я не могу нарушить…
— Ничего страшного. Заткнись и сядь в машину.
Пока мы ехали на вокзал, я рассказал дяде о смерти отца Риты, упомянул о страховке и о том, что у нее возникли кое-какие планы, но не стал говорить, что она хочет, чтобы я занялся этим делом с ней. Нет смысла это обсуждать, пока не узнаю, что Рита имела в виду. Потом я поинтересовался, для чего мы едем в Цинциннати.
— Парень, нам надо с чего-то начать. А с этого начал Лон Стаффолд. Это событие — точка отсчета. Он уехал из Цинциннати за пять дней до того, как объявился в цирке в Эвансвилле.
— Вайсс уже был в Цинциннати, — напомнил я. — Мы сможем добиться большего, чем он?
— Есть только один способ это выяснить.
На вокзале мы узнали, что нам повезло: через несколько минут отходил поезд в Лиму, штат Огайо, откуда мы как раз успели бы пересесть на экспресс железной дороги «Балтимор и Огайо», который курсировал между Детройтом и Цинциннати. Он останавливался только в Дэйтоне и Гамильтоне, так что мы бы прибыли в Цинциннати в два пятнадцать ночи.
Дядя Эм утверждал, что нам повезло с этой пересадкой. Лично я не понимал, чем прибытие в два пятнадцать лучше, чем прибытие на несколько часов позднее. Все равно среди ночи мы ничего не сможем предпринять. Разве что выспаться перед тем, как приступить к делу, ради которого приехали.
В поезде мы почти не разговаривали. Очевидно, дяде Эму хотелось поразмышлять, и на любой мой вопрос он давал только короткие ответы. В конце концов я оставил попытки завести беседу и тоже решил проанализировать ситуацию. Но у меня ничего не получалось. Лилипуты, обезьяны и дети вращались по кругу у меня в голове, и это ни к чему не привело. Чем дольше я думал об этом, тем сильнее все запутывалось. Вскоре я отбросил всякие мысли и попробовал заснуть, но и это у меня не получилось.
Когда мы прибыли на железнодорожный вокзал Цинциннати, дядя Эм направился к телефонам. Звонить он никому не стал, только отыскал в одной из телефонных книг адрес. Мы взяли такси и назвали шоферу адрес на Уайн-стрит.
— Уайн-стрит… — сказал я. — Видимо, там жил лилипут. Вайсс ведь говорил про меблированные комнаты на Уайн-стрит?
— Да, у миссис Червински.
— Половина третьего ночи, — заметил я. — Прекрасное время для визита.
— Ага.
Дядя Эм смотрел в окно. Такси свернуло за угол.
— Эд, — произнес он, — эта Уайн-стрит в районе Овер-Рейн. Так его называли в старые времена до Первой мировой войны и до сухого закона. Повсюду были немецкие пивные сады, а маленькие немецкие бэнды и оркестрики играли немецкую музыку. Абсолютный Gemütlichkeit
[5]. Рейном называли старый канал — на его месте теперь аллея с деревьями. Здесь ничего не осталось, а ведь это место было как смесь «Польки пивной бочки» и вальса Штрауса. Говорят, в некоторых заведениях висели объявления типа «Тут шпрехен инглиш», но я, вообще-то, ни разу не видел…
Такси затормозило напротив дома в старинном стиле, фасад которого от старости сделался серым. В окне висело объявление: «Свободных мест нет». Дядя Эм расплатился с шофером. Мы подошли к двери, и дядя Эм нажал кнопку звонка. Ни в одном из передних окон не горел свет. Такси умчалось обратно в ночь, и какое-то время больше ничего не происходило. Потом прямо у нас над головами на втором этаже открылось окно. Оттуда высунулась женщина и посмотрела на нас. У нее были рыжие волосы, ярко-рыжие. Когда на них упал свет уличного фонаря, находящегося на углу, они стали похожи на сигнал «стоп». Лицо ее оставалось в тени, поэтому я не мог разглядеть его.
— Вам чего? — крикнула женщина.
Что-то в ее интонации подтвердило мою мысль, что половина третьего ночи — не лучшее время для визитов. Дядя Эм отошел на несколько шагов от двери, чтобы ему на лицо падал свет, и поднял голову.
— Привет, Фло! — воскликнул он. — Ты одета?
— Черт возьми, я тебя вроде знаю, но… — тихо проговорила женщина. Потом ее голос вдруг зазвучал громко и пронзительно: — Бог мой, Эм Хантер! Я сейчас спущусь, Эм.
Я посмотрел на дядю и спросил:
— Это миссис Червински? Какого черта ты мне не сказал, что вы знакомы?
— Ты не спрашивал.
— Чушь! — возмутился я. — Ты и Вайссу не сообщил!
Дядя усмехнулся:
— Он тоже не интересовался. Мы с Фло работали вместе менталистами в одном цирке много лет назад. Она занималась хиромантией и френологией, а я был в сайд-шоу: пялился в шар безумия.
— Что это такое?
— Гадание с помощью хрустального шара, Эд. Черт, я думал, ты уже всю цирковую лексику выучил.
— Дай мне время. Слушай… ты ведь не знал лилипута?
— Нет, Эд. Вайсс меня уже спрашивал. Нет, я не знал Лона Стаффолда. — Его лицо стало серьезным. — Парень, никогда не думай, что люди добровольно поделятся информацией, если она у них есть. Как, например… взять хотя бы следы от уколов, которые Хоуги видел на лапе Сьюзи. Он нам ничего не говорил до тех пор, пока мы не спросили, видел ли он что-либо необычное.
В коридоре на первом этаже вспыхнул свет, озарив желтым сиянием прямоугольную стеклянную вставку на двери и закрытую занавеску за ней. Послышался звук приближающихся шагов, и дверь открылась.
— Эм, заходи и дай мне на тебя посмотреть! Боже мой, где же ты был все эти годы?
По-моему, она хотела обнять его, но дядя Эм вытолкнул меня вперед как щит.
— Ты ни капельки не изменилась, Фло, — промолвил он. — Разве что набрала фунтов пять. Но тебе идет.
— Врешь!
Но Фло произнесла это с такой широченной улыбкой, что та могла бы перекрыть целую улицу. Мне показалось, будто она набрала куда больше, особенно в области бедер и груди. Весила Фло, наверное, фунтов сто шестьдесят — сто семьдесят при росте пять футов три дюйма. Но, как ни странно, у нее было красивое лицо. Она наложила макияж — несколько торопливо и явно переборщила, — однако было видно, что у нее очень приятные черты лица, озорные глаза и гладкая, как у младенца, кожа. Зубы тоже были красивые и, судя по всему, до сих пор свои. Если Фло когда-то весила меньше ста тридцати — а когда-то наверняка так и было, — она была настоящей красавицей. Не знаю, способствовал ли этому ярко-рыжий цвет ее волос или же мешал. Может, тогда они не были такими рыжими.
Дядя Эм снова встал у меня за спиной, когда она закрыла дверь.
— Фло, — сказал он, — это Эд, мой племянник. Хантер, как и я. Сынок Уолли. Помнишь моего брата? — И прежде чем она открыла рот, продолжил: — Уолли умер год назад. Эд теперь со мной. Мы держим призовой аттракцион в цирке Хобарта.