Путешествие на "Брендане". По пути Ясона. Экспедиция "Улисс" - читать онлайн книгу. Автор: Тим Северин cтр.№ 47

Четверо сыновей Фрикса, наполовину греки, наполовину колхидяне, ужаснулись, узнав, что аргонавты намерены забрать золотое руно. Известно ли им, спросили они аргонавтов, что царь Эет с недоверием относится к чужестранцам и обыкновенно подвергает тех смерти? Что же касается руна, колхи весьма его почитают, и висит оно в священной роще, на ветвях священного дуба. Его стережет огромный дракон, который никогда не спит. Иначе говоря, плыть в Колхиду за руном — безумие. Тем не менее, будучи кровными родственниками Ясона и обязанными аргонавтам за свое спасение, сыновья Фрикса согласились вернуться в Колхиду — по крайней мере, чтобы попробовать уговорить Эета.

От Гиресуна на восток бухты на побережье встречаются чаще, а вдоль берега, под сенью близлежащих гор, вьется дорога. Во времена аргонавтов здесь стояли леса, известные тем, что в них обитал народ моссинеков — дословно «жителей моссин» (моссина — деревянный дом). Эти люди имели извращенные представления о благопристойности: «То же, что делаем мы у себя в домах, моссинеки / Делают прямо на улице и не боятся укора; / Нет в народе стыда пред соитьем, но с женами, словно / Свиньи, нисколько людей, находящихся тут, не стесняясь, / Все на земле открыто в любви сочетаются общей». Однако, по Аполлонию, моссинеки не были жестоки, и если их правитель совершал ошибку, его наказывали лишь тем, что сутки держали под запором и не давали есть.

Сегодня холмы земли моссинеков покрыты чайными деревьями либо зарослями орешника, которые тянутся на целые акры; везде, куда бы ни приставали, нам предлагали орехи — сырые, жареные, в конфетах и в пасте.

— Если я съем еще хоть один орех, у меня отрастет хвост, я начну лазать по деревьям и запасать орехи на зиму, — пожаловался Марк, когда наши снабженцы вернулись с закупок с очередными несколькими килограммами орехов.

Где растут чайные деревья, часто идут дожди, и, пока «Арго» двигался вдоль турецких чайных плантаций, мы часто попадали под ливни, увлажнявшие посадки. К этому времени каждый член экипажа знал назубок особенности остальных — приступы восторженности Джона Игана, некоторую неряшливость Сета (и его акцент кокни), из-за которой ему приходилось периодически перетряхивать рюкзак в поисках той или иной вещи; привычку верзилы Джонатана бродить в сумерках по палубе в поисках местечка для его могучего тела — естественно, при этом он спотыкался о тех, кто уже лег. «Ты стоишь у меня на голове», — укорил как-то вечером Марк из-под скамьи, на которой Джонатан простоял пару минут, высматривая свободное место и не подозревая, что встал на лысую голову нашего старшего гребца. Тим Редмен предпочитал спать на палубном настиле и по утрам выскакивал из спального мешка, протирая глаза, круглолицый и курносый, а шляпу надвигал так низко на лоб, что смахивал на медвежонка Паддингтона в хорошем настроении ^[6].

Бороды членов команды становились все гуще, тогда как прически укорачивались. В каждой гавани, в которую мы заходили, кто-либо неизменно выражал желание постричься и возвращался на борт с «ежиком» на голове. Так было на Гиресуне, в Титеболу и в Акчакале; в Трабзоне начальник гавани накормил нас отменным обедом в парке, смотревшем на море, а вечером местная знаменитость, исполнитель баллад, спел для нас песню об аргонавтах — турецких, английских и ирландских, которые одержимы идеей пройти на веслах по Черному морю.

Турецкие волонтеры прибывали и убывали; среди них были: бизнесмен, владевший автомойкой и выкроивший пару дней на морскую прогулку; студент-медик; ученик старших классов и так далее. Мустафа в день нашего с ним расставания объяснил мне, что добровольцами двигали любопытство, страсть к приключениям или даже стремление к идеалу. Сам Мустафа искал приключений, хотел завести новых друзей и найти себя: он завалил экзамены в стоматологическом институте и рассчитывал вернуть себе уверенность на борту «Арго». Он сказал, что за двадцать пять дней на галере многое узнал о себе, понял, что может справиться с физическими трудностями (еще бы — после стольких-то часов гребли под дождем, ночных вахт и спанья в скрюченном положении!). На прощание он прибавил, что доволен всем, кроме морской болезни и продолжительной гребли; как выразился он сам: «Порой здорово доставало».

К отъезду Мустафы команда начала выказывать признаки изнеможения. В последнюю неделю гребли вдоль турецкого побережья на нас словно опустилась летаргия. Причина отчасти была в психологии — люди берегли силы для рывка через советскую границу в Грузию. Отчасти же это состояние объяснялось тем, что все сильно устали — устали спать скрючившись, грести часами напролет, вскакивать среди ночи и снова хвататься за весла или ставить парус. Все выглядели потрепанными и изможденными, и три-четыре часа утренней гребли, прежде воспринимавшиеся как своего рода продолжительная зарядка, теперь превратились в изнурительный труд, лишенный всякого смысла. После четверти миллиона гребков мысль об еще одной сотне миль на веслах оптимизма нисколько не внушала. Все молились о ветре, пускай слабеньком, или посреди ночи, или под дождем. «Арго» проходил под конец сколько-нибудь существенное расстояние, лишь когда дул попутный ветер, а гребцы могли отдохнуть.

Как выяснилось, попутный ветер имел обыкновение задувать с наступлением темноты, так что команда спала все меньше и меньше, а галера двигалась параллельно береговым огням; нам изредка составляли компанию стайки черноморских дельфинов. Наш поход начался в краю олив, из которых в Средиземноморье повсеместно делают масло. Это край остался далеко позади, а в здешних местах масло некогда вытапливали из дельфиньей ворвани. Грецию мы покидали в конце весны, когда по утрам прозрачный воздух приятно холодил горло; в Черном же море мы очутились в разгар лета — вода парила, видимость была почти никудышной, над горами постоянно клубились тучи. На протяжении десяти дней подряд мы ни разу не видели солнца.

Восемнадцатого июля мы попрыгали за борт, чтобы очистить корпус галеры, соскребли наросшие за десять недель плавания водоросли и ракушки, пользуясь как скребками гранями котелков. Целое пятно грязи растеклось за кормой корабля и поплыло прочь — верный признак того, что и здесь «Арго» приходилось бороться со встречным течением. Отдраенный корпус добавил нам примерно пол-узла скорости, и даже такая прибавка была встречена с радостью. Мы лавировали, ловя ветер, а когда тот стихал, брались за весла и гребли к берегу, выискивая местечко для стоянки; нам претила сама мысль о том, что течение может отнести нас вспять и придется вновь повторять уже пройденный путь. Ночь с 18 на 19 июля мы провели в бесконечном лавировании, забрались в открытое море так далеко, как только отважились, потом повернули к суше — и обнаружили, что находимся почти на том же самом месте, что и накануне вечером.

Утром 20 июля я проснулся на рассвете и увидел, что Питер Уоррен, Питер Уилер, Сет и Кормак благородно взяли на себя заботу о товарищах, сами сели на весла и подвели «Арго» к причалу. Мы прибыли в Хопу, последний турецкий порт на нашем маршруте, в 4 километрах от советской границы. Этого события мы ожидали с таким нетерпением, что изрядно разочаровались — Хопа оказалась малопримечательным, унылым поселением. Как жаль расставаться со столь радушной страной в таком вот заброшенном городке! Главная улица Хопы зияла выбоинами: по ней без конца проезжали фуры с контейнерами, предназначенными для отправки в Иран и Ирак, поскольку Хопа являлась ближайшим к этим странам черноморским портом. Бетонные постройки выглядели чрезвычайно неприветливо, а порт, расширившийся с недавним ростом товарооборота, пребывал в запустении, вызванном крахом рынков. В обширной гавани стояло всего два или три сухогруза. Словом, Хопа производила впечатление истинного конца света.