Гуд бай, Арктика!.. - читать онлайн книгу. Автор: Марина Москвина cтр.№ 51

Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали.

Все это священнодействие заняло не более пятнадцати минут. После чего «Ноордерлихт» повернул на 180 градусов, перевалился с левого на правый борт и с чувством выполненного долга двинулся обратно.

О том, что дело сделано, я поняла, когда откатилась в угол и улеглась на стену, — это было в тысячу раз более комфортабельно и менее опасно, тем более для пассажира на верхней полке.

Вещи, которые чуть не сутки покоились на двери, угрожающе поползли на Леню — чемоданы, куртки, сумки, фотоаппараты. Зато в каютах на противоположной стороне, наоборот, все выехало из-под кроватей и легло на дверь.

— Вплоть до пения петухов, — жаловался Миша, — я держался неизвестно за что. Проснешься, вцепишься покрепче — и дальше!

— А мне на голову посыпались Маринины камни из умывальника, — возмущался Леня.

Ночь напролет что-то шипело, гремело… То слышался плач снастей, то чьи-то голоса отчаянные, скрипение и треск в остове корабля!..

— Такое впечатление, что корабль живой, как на ките плывешь — дышащее существо, — бормотал Тишков.

И правда, каждый болтик в корпусе ожил в ту штормовую ночь, судно вздрагивало и трепетало, а ты лежишь и беспомощно глядишь, как все медленно валится, прислушиваешься к вою ветра, к ударам волн, звону посуды у мойки и не можешь найти ни носки — ничего. Давно отключилось отопление, сам собой погас свет, помпы засорились, из кранов потекла ржавая вода.

Физически ощущая под собой вздымавшиеся валы, баллов пять или шесть, я вдруг почувствовала, что мое тело, вконец одуревшее от качки, — элементарная частица, в которой таинственным образом отражается целое. Плюс — у меня есть вселенское тело, которое я по неведению называю «миром». Что оба мои тела полны загадок и чудес, как анатомия, так и астрономия, описывает меня, и что отныне — если мы вернемся домой — я буду заботиться о всей вселенной, я буду нежно любить каждое живое существо, всем изъявлять безумную радость, сами мои действия будут приносить добро, каждое движение будет благословением…

Поэтому с утра, когда Леня отказался не только выйти к завтраку, но даже открывать глаза, и лежал, утративший интерес к жизни, я по-пластунски влезла на второй этаж, насовала в карманы яблоки с бананами, положила в чашку пакетик чая и налила кипяток.

В исхлестанный дождями иллюминатор мне было видно Теда — он замер на палубе, словно высеченный из гранита, спиной ко мне, лицом к бушующему океану. С другой стороны — такой же одинокий и бессменный часовой — застыл Дэвид Баклэнд. Безмолвие того и другого можно было уподобить вечному молчанию бездонных пучин.

Другие мореплаватели держались поближе друг к другу, как споровые — лишайники или шляпочные грибы, чтобы не одному выжить, а сплотившись. Нечесаные, взъерошенные, сидели они за столом, никто не шутил, не смеялся, аристократы духа с трехдневной щетиной задумчиво хлебали овсянку. Один Ник Дрейк был по-прежнему гладко выбрит — белый, как полотно, в шелковом шарфе, прямо и неподвижно сидел он, устремив взор на кончик носа, видимо, поражаясь, насколько созвучны огромность мира и глубина мира внутреннего.

Саймон, подобный усердной пчеле, исследовал пробы Гольфстрима за каким-то аппаратом, напоминающим валики, на которые записывали голос Льва Толстого, и уже сделал открытие, что соленость Северо-Атлантического течения, как ни странно, повысилась по сравнению с прошлыми годами. Вот они с доктором Родригес, невзирая на крен с качкой, размышляли: чем это вызвано? Или процесс таяния пошел на убыль, или уже таять нечему, потому что все растаяло?

Остальные совсем в дело не годились — апатия, сплин, хандра. DJ Спуки — бледный, ни кровиночки в лице, а не сдается, внедряет в сознание измученных организмов свои произведения, показывает на экране айпада Дзигу Вертова, рассказывает, как он продюсировал Йоко Оно.

Андрей говорит:

— Есть такая карикатура: корабль тонет, а мужик — приятелю: «Ты знаешь, вот эти помидоры, их надо поливать четыре раза в день!..»

Спасательные жилеты метались под ногами в коридоре, звенели опрокинутые стаканы, с полок низвергались банки, коробки, сыпалась из пакетов крупа. Я, изловчившись, сползла по трапу, только взялась за дверную ручку, дверь к Лене — ба-бах! — всей тяжестью чугунной об стену, и меня этой дверью потащило вниз — прямо на Тишкова, а он в отключке лежит — салатового цвета.

Дальше мне видится все, как в замедленной съемке: чтобы не обдать его кипятком, я поднимаю чашку над верхней полкой, чай плавно заливает мне постель. А моя физиономия с заячьими зубами, как у всех красивых англичанок, неумолимо движется навстречу массивному деревянному брусу верхней полки, который, хотя и не предотвращал от падения с кровати, но въехать в него на полном скаку значило серьезно попортить фотографию.

Каким-то чудом — в миг перед ударом — я приподняла голову и тут же получила мощнейший хук в челюсть снизу. Нокаут!

Слава Богу, что в этот момент я держала язык за зубами: не увещевала и не ободряла Леню. И сделала небольшую паузу, перед тем как ответить на его вопрос: «Живые есть на корабле?»

Тишков не пошевелился, ничего, а тихо простонал:

— Что это за шум и лязг?

И выразил неудовольствие, что на него сверху пролилось несколько горячих капель.

— Если б я откусила себе язык, — ответила я, не веря своему счастью, что легко отделалась, — и стала бы немая, тебе это принесло бы только облегчение.

— Ну да, — он вяло возразил, — тогда бы ты все время дергала меня за нос, чтобы я смотрел, как ты жестикулируешь…

В память о моей легкокрылой удаче потом еще долго сиял огромный радужный фингал на подбородке.

Дальше я плохо помню, как развивались в тот день события. Стоя у ныряющего бушприта, я была настолько поглощена головокружительным зрелищем — все подчистую выветрилось из головы ^[9].

Помню только неоглядный простор морской, мачты да снасти, шум волн, крики чаек. Лежа на правом борту, временами зачерпывая воду, надув до предела штормовой трисель, грот, фок и два топселя, кораблик наш возвращался на Свальбард.

— А нас поцеловал океан! — гордо сообщила Даша.

Потом подумала и добавила:

— Вернее, меня.

— Именно ее! — возмутилась я. — А может, он поцеловал… Леню.

— Он хотел поцеловать Леню, — умиротворяюще сказал Миша. — Но Лени не было, поэтому ему пришлось поцеловать Дашу.

Что удивительно, в этом первобытном плавании, где были отсечены все тяжести мира, все путы, все привязи и загромождение земли, у Лени вдруг зазвонил телефон. После двух недель молчания он зазвучал давно забытой мелодией латиноамериканской сальсы. Тишков глядел на него потрясенно, пытаясь разобрать незнакомый номер.