– Они потому и захотели снять дом на Фолгейт-стрит – для безопасности. – Он делает паузу. – Вот ведь ирония судьбы. Саймон ради Эммы был готов на что угодно. Ему самому там не очень хотелось жить, но она сказала, что ей нравится, и все. Полиция спрашивала, не видел ли я каких-то признаков того, что он мог жестоко с ней обращаться. Я сказал, что ничего подобного. Он ее обожал.
Я не сразу понимаю, что подразумевают его слова.
– Погодите. В полиции думали, что Саймон мог убить Эмму?
– Ну, так прямо они не говорили. Но мне пришлось общаться с ними после гибели Эммы: я впускал в дом команды экспертов и всякое такое, поэтому я неплохо узнал инспектора, который руководил расследованием. Он и спрашивал о Саймоне. Вроде бы Эмма однажды пожаловалась на побои… – Он понижает голос. – Если честно, мне сразу показалось, что в Эмме есть что-то не то. Весь мир как будто для нее одной существовал, понимаете? Истеричная немного. Мне показалось, что Саймона она не очень-то слушала.
Как с ним связаться, Марк не знает, но помнит, где Саймон работал, и этого мне достаточно, чтобы отыскать того в LinkedIn. Журнал, для которого писал Саймон, закрылся, и, как большинство фрилансеров, он держит свое резюме в открытом доступе. Но я все равно не решаюсь ему написать. Да, он приносил цветы для Эммы к порогу дома на Фолгейт-стрит, но как мне только что сказал Марк, полиция еще и подозревала его в убийстве Эммы. Разумно ли расспрашивать его о том, что произошло?
Буду осторожна, решаю я, и ни в коем случае не стану давить или угрожать. Пусть думает, что я просто хочу попросить прощения за то, что забирала себе его цветочные приношения.
Я посылаю простое письмо с вопросом, можем ли мы поговорить. Через несколько минут приходит ответ, в котором предлагается «Коста кофе» в Хендоне.
Я прихожу раньше, но и он тоже. Он одет примерно так же, как при нашей встрече у Дома один по Фолгейт-стрит: рубашка-поло, брюки чинос; модные туфли; парадно-повседневная униформа лондонского медийщика. У него приятное открытое лицо, но когда он садится напротив меня, взгляд у него встревоженный, словно он знает, что разговор предстоит непростой.
– Значит, вам стало любопытно, – говорит он после того, как мы наконец представляется друг другу по-человечески. – Я не удивлен.
– Я, скорее, сбита с толку. С кем ни поговорю, у всех своя версия гибели Эммы. Ее психотерапевт, например, полагает, что Эмма покончила с собой из-за депрессии. – Я решаю идти напрямик. – А еще я слышала, что полиция допрашивала вас – из-за заявления, сделанного Эммой. В чем там было дело?
– Не знаю. Я понятия не имею, почему она это утверждала, да и утверждала ли вообще. Я бы никогда в жизни ее пальцем не тронул. – Он смотрит мне в глаза и произносит, выделяя каждое слово: – Я готов был целовать землю, по которой ходила Эмма.
Когда я шла сюда, я говорила себе, что буду осторожна, не стану принимать все его слова за чистую монету, но все равно верю ему.
– Расскажите о ней, – прошу я.
Саймон медленно выдыхает. – Что можно сказать о любимом человеке? Мне с ней повезло, я это всегда знал. Она училась в престижной школе, потом в хорошем университете. А еще она была красива, очень красива. К ней все время обращались из модельных агентств. – Он бросает на меня слегка смущенный взгляд. – Вы, кстати, немного на нее похожи.
– Да, мне уже говорили.
– Правда, у вас нет ее… – Он хмурится, ищет нужное слово, и я понимаю, что он, наверное, не хочет сказать бестактность. – Ее огня. Надо сказать, он ей доставлял кучу хлопот. Она была очень дружелюбна, и мужчинам все время казалось, что к ней можно взять и подкатить. Я сказал полицейским, что Эмма могла слышать, как я кому-то угрожаю, исключительно в тех случаях, когда какой-нибудь кретин не желал оставить ее в покое. Тогда она смотрела на меня особым взглядом, и это был сигнал, чтобы я подошел и сказал ему, чтобы отвалил.
– Почему же она утверждала, что вы ее ударили?
– Правда не знаю. Сначала я решил, что полицейские это выдумали, чтобы меня попугать, якобы у них на меня есть что-то такое, чего на самом деле у них не было. Но, к их чести, они довольно быстро извинились и отпустили меня. Я думаю, что они просто делали все, что полагается. Ведь чаще всего убийства совершаются кем-то из близкого окружения жертвы, так? Вот они, естественно, и вызывают бывшего. – Он ненадолго умолкает. – Только они не того бывшего вызвали. Я им все время говорил, что им нужен Эдвард Монкфорд, а не я.
Я чувствую, как при упоминании Эдварда волосы у меня на затылке шевелятся.
– Почему?
– Его, как нарочно, после смерти Эммы тут почти не было – уехал куда-то, занимался каким-то большим заказом. Но я никогда не поверю, что это не он ее убил.
– Зачем ему было это делать?
– Потому что она от него ушла. – Он подается вперед, глаза у него горят. – Где-то за неделю до гибели она говорила мне, что совершила ужасную ошибку, что она поняла, что Эдвард – манипулятор и деспот. Она сказала – и в этом на самом деле есть некая ирония, ведь он ей практически не позволял иметь ничего своего, – что он обращался с ней, как с деталью интерьера, очередным украшением его дома. Он не мог допустить, чтобы она думала и действовала самостоятельно.
– Никто не будет убивать другого человека только потому, что тот думает самостоятельно.
– Эмма сказала, что со временем Монкфорд совершенно переменился. А когда она испугалась и захотела все это прекратить, он просто помешался.
Я пытаюсь вообразить помешанного Эдварда. Да, временами я чувствовала под этим сверхъестественным спокойствием страсть, бурю намертво сдержанных эмоций. Когда он разозлился на продавца рыбы, например. Но это длилось всего несколько секунд. Я просто не узнаю портрета, который изображает Саймон.
– Есть еще кое-что, – говорит Саймон. – Почему еще он мог хотеть убить Эмму.
Я снова обращаю внимание на него. – Так.
– Эмма выяснила, что он убил свою жену и ребенка.
– Что?! – говорю я в смятении. – Как?
– Его жена оказала ему сопротивление: заставила пойти на уступки в проекте дома на Фолгейт-стрит. Тоже непокорность и самостоятельность. Почему-то Эдвард Монкфорд патологически неспособен мириться как с одним, так и с другим.
– Вы полиции об этом рассказывали?
– Разумеется. Мне сказали, что для повторного расследования не хватает улик. Еще меня предупредили, чтобы во время следствия по делу Эммы я не повторял этих обвинений – сказали, что это может быть расценено как клевета. Иными словами, просто проигнорировали. – Он проводит рукой по волосам. – Я с тех пор сам немного копаю, собираю улики как могу. Но тут даже журналисту трудно продвинуться без тех возможностей, которые есть у полиции.
На мгновение меня охватывает сочувствие к Саймону. Милый, надежный, обыкновенный парень, не веривший своему счастью, когда ему досталась девушка не по чину. Потом случился ряд непредвиденных событий, и ей вдруг пришлось выбирать между ним и Эдвардом Монкфордом. Особого соперничества тут быть не могло. Неудивительно, что он так и не оправился. Неудивительно, что ему нужно было поверить в то, что за ее гибелью был злой умысел или тайна.