Человек, который видел сквозь лица - читать онлайн книгу. Автор: Эрик-Эмманюэль Шмитт cтр.№ 70

И он кивком указывает мне на соглядатая, вынырнувшего из своего укрытия.

– Слушай, ты, наверно, мечтаешь оторваться от него, от этого топтуна?

– Я не решался вас об этом попросить.

– Здорово! Я никогда еще не занимался этим в жизни – только в своих книгах.

Он с минуту размышляет, потом его лицо проясняется, и он посылает эсэмэску своему шоферу. Затем ведет меня дальше. Узкоглазый крадется сзади, метрах в двадцати.

Мы подходим к театру.

– Сюда!

Мы быстро ныряем в вестибюль, Шмитт обнимает кассиршу, напоминает ей, какие его пьесы игрались в этом театре, и говорит, что хочет повидаться с постановщиком Жераром.

– Давайте я его позову! – предлагает кассирша.

– Не надо, я знаю дорогу.

Он тащит меня за кулисы, в темные недра театра, мы проходим через какие-то тамбуры, по каким-то коридорам, и наконец Шмитт толкает железную противопожарную дверь.

Ослепительный дневной свет бьет мне в глаза, я зажмуриваюсь.

– Алле-гоп! Артистический выход!

И Шмитт указывает на ожидающий нас автомобиль. Мы торопливо усаживаемся, и шофер жмет на газ. Несколько минут спустя машина уже мирно катит по сельской дороге, и позади – никакой слежки.

– Вот так так! – восклицает Шмитт. – Я даже разочарован – слишком легко все прошло.

– Похоже, вас это забавляет.

Он удивленно смотрит на меня:

– Ну конечно забавляет. Меня все забавляет. – И говорит, вздыхая и улыбаясь одновременно: – Жизнь – это трагедия, и сначала нужно прожить ее как комедию.

По газону носятся собаки, вырывая друг у друга старый футбольный мяч. Стремительные, неукротимые, они делают вид, будто дерутся из-за него, но в их прыжках, беготне, борьбе, уловках, тявканье или сердитом рычании сквозит чистая радость; это скорее игра, чем соревнование, и удовольствие не в том, чтобы победить, а в том, чтобы повеселиться. Рододендроны по краям лужайки тянутся вверх, простирая к бледному небу свои розовые, белые и сиреневые цветы, а вишневое деревце щедро усеивает землю желтовато-белыми лепестками. Весна в Валлонии уже на подходе, хотя солнце греет пока еще робко.

Присев на корточки у края газона, Шмитт со смехом подзадоривает своих псов, радуясь их радости. И в этот момент для него больше ничего не существует.

Созерцая эту мирную, идиллическую картину из окошка своего флигеля, я чувствую, как мне тошно. Вот уже две недели меня точит душевная боль, и чем дальше, тем она острее. Я никому не признаюсь в этом и, раздираемый множеством сожалений, веду двойную жизнь. С одной стороны, я выполняю миссию, которой облек меня Шмитт, – описываю свою встречу с Великим Глазом, наслаждаясь комфортом в домике моего гостеприимного хозяина; с другой – веду тайную переписку с Момо, которая постепенно принимает опасный оборот. И в каждой из этих двух жизней я умалчиваю о другой.

При этом я не кажусь себе лицемером, – скорее, я разделился на двух Огюстенов: один из них пишет философский трактат, за который получит плату, другой притворяется террористом, чтобы завоевать доверие Момо и проследить за его путем к экстремизму, шаг за шагом.

Я раздваиваюсь. Разрезаю себя пополам. Какой-то кинжал рассекает мое тело надвое, так же как душу. Я искренен в той же мере, в какой противоречив.

Шмитт сказал, что не будет беспокоить меня, и сдержал обещание. Он постоянно разъезжает по свету, а вернувшись в свой сельский замок, уединяется в донжоне, чтобы закончить очередной роман. И чем больше я с ним вижусь, тем меньше понимаю. Он как горизонт – отступает по мере того, как к нему приближаешься.

Вчера я поделился с ним этим соображением, уточнив, что это не комплимент и не критика, а всего лишь диагноз, и он ответил мне просто, без всякой обиды:

– А как вы можете узнать человека, который сам себя не знает и не стремится узнать?!

– Однако Сократ советовал: «Познай самого себя».

– Сократ считал себя философом, а не романистом или драматургом. Мне мало меня самого, я почитаю других людей, и они интересуют меня куда больше, чем собственная персона. А моя ценность лишь в моих умолчаниях, в моих взглядах, в моей скрытности. Стена с тысячами распахнутых дверей – это уже не стена.

Когда Шмитт не посвящал свое время падчерице Майе – хорошенькой двадцатилетней девушке, которая пересдавала экзамены в Школе политических наук, – он обучал меня литературному мастерству.

– Я взял себе за образец Платона, месье Шмитт.

– Почему?

– Ему лучше всех других удавались философские диалоги.

– А Дидро? А Беркли?

– Нет, я должен писать в духе Платона.

– Да ты сперва определись с самим собой! Человек становится таким писателем, каким ему суждено быть, а не тем, каким он решил стать. Смотри не ошибись. И главное – не спеши. Если в тебе живет писатель, он терпеливо дождется нужного момента и возникнет на кончике твоего пера – свежий, нетронутый – после тысяч фраз, которые приведут тебя к цели, может и окольными, долгими путями, но приведут обязательно.

Наряду со страницами, которые я писал и переписывал, я пользовался «компьютером для гостей», сделав его инструментом своей двойной жизни. В первый же вечер я создал себе электронный адрес и уже на следующее утро, не устояв от соблазна, послал письмо Момо. Он ответил буквально через секунду. И как обычно, стал делиться со мной мыслями, проектами, действиями, которыми заполнял пустоту в мое отсутствие, подкрепляя версию моей тайной жизни. Он был уверен, что я уже в Сирии и разрабатываю планы новых терактов. Из душевной слабости и лени, а также из любопытства я позволил ему фантазировать на эту тему. Хуже того – послал косвенное подтверждение в виде двух снимков, скачанных из Интернета; на одном была видна голая комната, похожая на монашескую келью, на другом – пустыня. Сам не знаю, что меня побуждало уделять внимание его бредням. Вот так, например, я обнаружил, что он упивается садистскими фильмами, восхваляющими пытки и убийства, совершаемые во имя Аллаха; что он с рассвета до полуночи сидит в Интернете, на форумах экстремистов, обмениваясь своими новыми убеждениями с единомышленниками. Образно говоря, мальчишка просверлил дыру в стене своей комнатки, дабы общаться с такими же одиночками, как он сам, по всему миру; отныне они образовали международное сообщество. Что до меня, то я теперь играл особую роль в этой новой виртуальной географии, роль старшего брата, наставника, которого он хотел поразить своими успехами.

Почему я ввязался в эту заваруху? Была ли это ложь или одна из моих правд? Мне чудилось, что я рассыпаюсь, распадаюсь на частицы, разлетаюсь во все стороны. И в каждой из этих сторон во мне вспыхивает сопереживание, и я веду разговор с каждым собеседником на его языке: со Шмиттом говорю на одном, с Пуатрено – на другом, с Терлетти – на третьем, с Момо – на четвертом. Почему? Что нас связывает? Неужели я так жажду нравиться каждому из них? Неужели мне так не хватает их одобрения? Может, я просто самовлюбленный дурак?..