Кроме того, во время своего короткого пребывания там я впервые попробовал множество замечательных блюд из морепродуктов: locustae
[243], устрицы, гребешки, каракатицы, приготовленные в собственном соку. Я жадно поглощал их неподалеку от pandokheíon Амаламены, потому что там имелась терраса, выходящая на порт. Во время трапезы я мог наблюдать за медлительными, но изящными передвижениями боевых галер, которые назывались либурнскими, с двумя или тремя рядами скамей для гребцов, а на некоторых из них имелись высокие башни на носу и корме, и наблюдать за низкими, хрупкими и быстрыми патрульными судами — «воронами» и «дельфинами», — которые скользили по воде.
Еще я увидел торговые суда больше тех, что ранее встречал на реке: двухмачтовые, с квадратными парусами суда, которые назывались «половинками яблок» из-за своих тупых носов. Там были каботажные торговые суда размером поменьше и побыстрей, имевшие только весла. Корабли постоянно сновали в порт и обратно, потому что владельцы судов стремились завершить плавание до наступления зимы.
Я так наслаждался нашей короткой остановкой в Перинфе, что оставил его неохотно и только потому, что мы находились всего лишь в трех или четырех днях пути от морского порта, который, насколько я знал, был значительно богаче и оживленней. Мы направлялись в самый великолепный, как мне говорили, город во всей Римской империи: довольно долго, во времена правления Августа Антония, он был известен как Византии, но теперь и на веки вечные стал называться в честь великого Константина Константинополем.
КОНСТАНТИНОПОЛЬ
1
Мы, так сказать, увидели Константинополь задолго до того, как приблизились к нему. Наша колонна была еще в двух днях пути от него, и мы как раз разбивали на ночь лагерь на козьем пастбище рядом с дорогой, когда кто-то из наших попутчиков громко воскликнул, увидев на востоке желтый свет в ночном небе.
Я удивился:
— Многочисленные стада коз на этом побережье уничтожили почти все деревья и кусты. Так откуда же такой огонь? Огни Gemini во время шторма? Draco volans
[244] болот?
— Нет, сайон Торн, — сказал один из воинов. — Это pháros
[245] Константинополя. Я уже был здесь прежде и видел его. Pháros — костер на самой высокой башне, который служит преимущественно для того, чтобы указывать безопасный путь в гавань для кораблей. Это свет ночью и дым днем, ты и сам увидишь это завтра.
Амаламена заметила:
— Мы, должно быть, находимся еще по меньшей мере в тридцати римских милях от города. Согласна, столб дыма еще можно увидеть. Но как можно увидеть с такого расстояния простой костер?
— Через увеличительное стекло, принцесса, — пояснил воин, — хитроумное изобретение, так же как и изогнутое зеркало. Огонь разведен в огромном металлическом сосуде, который обмазан гипсом. В вогнутую поверхность его вставлены многочисленные осколки стекла с подложкой из серебряной фольги, как вставляют обычно драгоценные камни, чтобы заставить их ярче сиять. Точно так же светит и огонь pháros.
— На самом деле хитроумно, — пробормотала Амаламена.
Воин продолжил:
— Во время войны или если вдруг произойдет что-то чрезвычайное, те, кто поддерживает огонь, могут заставлять его мерцать, открывая и закрывая отражающую чашу кожаным футляром, и таким образом посылать сообщения. Их могут прочесть дозорные на отдаленных холмах. Они в свою очередь зажигают и заставляют мерцать сигнальные огни, чтобы повторять послание снова и снова, передавать его дальше и дальше. Так можно собрать войско, перевести его в другое место или что там еще потребуется. С другой стороны, и дозорные тоже могут послать весточку в город, предупреждая о приближении врага, или передать еще какие-нибудь срочные известия из-за границы.
Следующую местную достопримечательность мы вообще не увидели, зато почувствовали запах — такой отвратительный и сильный, что я чуть не вывалился из седла. Я закашлялся, и меня затошнило, глаза наполнились слезами, но сквозь них я увидел, что мои путники сохраняли спокойствие, казалось, не считая это явление таким ужасным. Во всяком случае, никто не зажимал нос, хотя многие почему-то осеняли себя крестным знамением.
— Gudisks Himins, — выдохнул я Дайле. — Эти миазмы сделают любого нормального человека таким же мрачным, как скловены. Позови-ка того воина, который объяснял нам про pháros. Давай спросим его, не воняет ли в Константинополе всегда такой гнилью.
— Да, сайон Торн, — ответил воин довольно жизнерадостно. — То, что ты ощущаешь, — это запах святости, в Константинополе гордятся тем, что они так приветствуют всех вновь прибывших. На самом деле этот запах привлекает сюда множество паломников.
— Какому же, интересно, богу они поклоняются?
— Паломники приходят сюда поклониться Даниилу Свинопасу. Посмотри туда.
Он показал на поля слева от дороги. Вдалеке я разглядел высокий шест с огромным неаккуратным гнездом аиста на вершине. Его окружало огромное количество людей, некоторые из них двигались, но бо́льшая часть стояла на коленях.
Воин пояснил:
— Этот Даниил подражает знаменитому Симеону Сирийскому, который стал святым Симеоном из-за того, что тридцать лет прожил на вершине высокой колонны. Даниил провел так пока около пятнадцати лет, мне говорили, что его пример обратил множество язычников.
— Обратил их в бегство? — язвительно проворчал Дайла. — Даже люди-свиньи не задержались бы надолго в этом отвратительном месте.
— Они стали истинными христианами, — ответил воин, пожав плечами. — Из числа тех, кто видит удовольствие в унижении и смирении, полагаю. Кажется, паломники находят блаженство в вони, что идет от испражнений Даниила, которые накопились здесь почти за пятнадцать лет.
— Да уж, — заметил я, — похоже, они достойны друг друга.
К счастью, со временем вонь прекратилась, а через несколько часов вдали на горизонте замаячили стены Константинополя. Я повернулся и сказал одному из лучников:
— Принцесса мечтала взглянуть на город. Вернись к ее carruca и сообщи, что мы приближаемся к Константинополю. Спроси, не хочет ли она, чтобы для нее оседлали и приготовили мула.
Лучник вернулся и с улыбкой сказал:
— Принцесса благодарит маршала за его предупредительность, но она решила любоваться городом из своей carruca, в которой откинула занавески. Она полагает, что сестре и дочери короля не подобает въезжать в Константинополь верхом, как варвару.