Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Артамонов cтр.№ 81

«Ренгеноскопия грудной клетки и желудка… Сердце – умеренная гипертрофия левого желудочка…» (л. 115).

«Диагноз – язвенная болезнь 12-перстной кишки…

…находится на излечении в 61 б-це, 126 палата» (л. 116).

«ЭКГ от 12/I – 64 г. После бега на 3000 метров. Вертикальная электропозиция. Отклонение электрической оси сердца вправо…» (л. 119, об.).

«После сезона 1964 года. В течение зимы после стационарного лечения обострение язвенной болезни не было, но в весенние дни вновь появились боли, особенно «голодные» (л. 120, об.).

«Рекомендовано санаторно-курортное лечение в Карловых Варах» (л. 121).

«20/III – 64 г. С 14/V по 17/VI находилась на лечении в Карловых Варах, где продолжала тренировки. С 25/VI по 11/VII – 64 г. находилась на сборе сильнейших конькобежцев Союза в Ниде Литовской ССР» (л. 123).

Комментировать, вероятно, вряд ли нужно эти выдержки из истории болезни Инги. Хотелось бы только отметить следующее. Кроме ее недугов в детстве и затем обнаруженной у нее язвенной болезни (плюс простудные заболевания, ангины), мы, ее близкие родственники, не знали о других ее заболеваниях – по причине того, что она нам просто не говорила. Лично я, пока не прочитал историю ее болезни, не знал, что у нее сосудистые нарушения мозга, онемение и оледенение рук и ног, нарушения желудочковой проводимости сердца, аритмия… Не говорила потому, что не хотела расстраивать нас и вообще не любила считать себя больной. Вот так и скрывала от нас многие свои недуги. Я вновь воздаю должное ее терпеливости! У нее никогда не было и паники в связи с такими нарушениями здоровья! Одним словом, это Инга!

Просматривая свои записи, сделанные мной при прочтении материалов уголовного дела спустя четверть века, нашел здесь некоторые заслуживающие внимания моменты. С ними и хотел бы поделиться с читателями. Мне тогда встретилось много неожиданного, от которого я взволновывался, возмущался, задумывался. И это понятно: первые впечатления всегда ярче, сильнее.

На вопрос следователя: «Скажите, а как рукоятка от ножа оказалась на полу?» – Воронин ответил: «Когда я ткнул Ингу ножом в грудь, Инга вскрикнула: «Ой, сердце!» Я посмотрел на свою руку, в которой держал нож, и увидел, что в руке у меня только рукоятка, а лезвия ножа не было. Я понял, что случилось что-то страшное, и я с силой бросил рукоятку об пол» (т. 1, л. 249, об.).

Нет, Воронин, не потому, что понял, что совершил что-то страшное, а потому, что ты не мог нанести еще удара Инге ножом, ведь ты набрасывался снова на нее, чтобы причинить ей еще боль. Я тебя схватил сзади, обвил твои руки, чтобы ты больше не мог ими действовать и совершить против Инги никакого действия. И ты помнишь, я тебя довольно долго держал, сначала на диване, а потом на полу.

Мама, Анна Михайловна, обратила внимание в своих показаниях на такую деталь в облике Воронина, когда он пришел в квартиру 4 января, в день убийства, что «лицо у него почему-то было красным» (т. 1, л. 88, об.). А я уже впоследствии вспомнил, что когда с Воронина было снято пальто, то он сильно побледнел. Эти отливы и приливы можно объяснить следующим образом.

Он все время настраивался на совершение преступления, и, войдя в квартиру и увидев Ингу, он с приближением «акта возмездия» мог испытать и некую душевную встряску, что и вызвало прилив крови к лицу и его покраснение. Но поскольку (как я отмечал ранее) кинжал он приготовил заранее и держал его в руке, а руку (как и другую руку) в кармане, то при снятии с него пальто он чуть было не засветился, чуть не выдал себя, едва успев подальше просунуть нож в рукав пиджака. И когда испугался, что это может обнаружиться присутствующими и, главное, из-за этого он не осуществит своего злодеяния, отчего в первую очередь сам же и пострадает (мгновенно ведь будут предприняты меры против него), от лица Воронина тут же отхлынула кровь и он побледнел. И словно предупреждая это невольное разоблачение, он в тот же миг пустил в ход это свое смертоносное оружие, нанеся удар ножом.

Или вот такое его завирательство:

«Я, выходя из дома матери, решил постоять, чтобы узнать, как там с Ингой. Затем я увидел, что к дому подъехали автомашины скорой помощи – два маленьких автобуса, а тут Володя стал звонить в милицию. Я сказал ему, чтобы он не звонил в милицию, так как я поеду домой и покончу жизнь самоубийством, так как я себе не должен был простить то, что я ткнул ножом Ингу» (л. 251).

Во-первых, таких слов не было произнесено, а во-вторых, «не должен был простить»! А потом, значит, сам себе простил? И сейчас живешь! Значит, простил окончательно!

Даже на предположение следователя «Если вы хотели покончить с собой, то прыгнули бы с балкона» (л. 250) Воронин проявляет необычайную «находчивость» и отвечает так:

«У меня в голове была одна мысль – Ингу я ткнул ножом и ножом я покончу жизнь самоубийством. О каких-либо других способах покончить жизнь самоубийством у меня и мысли не было. Поэтому у меня сверлила мысль в голове… что приеду домой и зарежусь» (л. 250, об.).

Какая приверженность определенному способу самоубийства, словно он это делал каждый день! Он еще и «эстет»: с балкона упасть – это очень грубо, ножом – это да! Не доказал ты и в последующем, что намеревался это сделать. Приди ты к себе домой, сотворил бы еще какую-нибудь пакость: перебил, изломал бы все призы, изуродовал бы мебель, вещи и прочее, чтобы они не достались матери Инги, которую ты ненавидел за то, что она, пожалуй, единственная из всех знакомых тебе людей говорила о тебе в полном объеме правду – что ты тунеядец, иждивенец, пьяница и отъявленный негодяй. Ты бы все нажитое уничтожил, а сам остался бы жив. В этом я нисколько не сомневаюсь.

Или покушение на себя в КПЗ – ударился головой об батарею и чайником себя ударил (л. 251, об.) и сделал себе едва заметную царапину! Можно было попробовать и посильнее удариться, так чтобы мозги вылетели. Нет, Воронин, все это блеф. Если ты и ударился, то от досады, что ты в конце концов все же оказался в КПЗ, что тебе нужно отвечать за свои действия, что теперь тебя уже не простят.

Не очень ведь типичный случай, мягко говоря, чтобы суд – тем более уездный, в Качканаре, – проигнорировал несогласие о снятии с Воронина ограничений, которое высказали прокурор и представитель спецкомендатуры, я бы сказал, редчайший случай. Ведь за убийство, да какого человека, пробыть в колонии усиленного режима всего лишь два года, как за мелкое хулиганство! Разве такой легкой мерой не развратили еще больше Воронина, не сделали его еще большим циником, чем он был до этого? А не показали ли этим самым пример другим мужьям в женоубивании, когда у всех на устах была расхожая фраза: «Раз за Ингу дали совсем ничего, то за другую и вовсе отпустят, да еще спасибо скажут». Разве не снизили мы этим и без того низкую в нашем обществе цену человеческой жизни? Пусть это было много лет назад, но это все равно отрезок времени для одного поколения людей, которые ответственны за все свои деяния перед последующими, – и этого нельзя было делать. При таких поблажках вряд ли он что-либо осознал и понял… Впрочем, пестуйте его, выхаживайте, хольте – суд, родственники, милиция, наркологические клиники! Это очень «ценный» гражданин, и «борьбу за его становление» нужно вести непременно – в ущерб многим нормальным и порядочным людям, которые когда-нибудь пострадают от новых преступников, узнавших о такой малой каре Воронину за его такое большое преступление. Не оттуда ли БЕРЕТ СВОЕ НАЧАЛО небывалая волна преступности, захлестнувшая все наше общество и год за годом нарастающая? (В октябре 1997 года в телевизионной передаче сообщили, что за прошедший год, если я не ошибаюсь, в России мужьями было убито 14 тысяч жен!)