2338, Ховард-стрит, между 5 и 8 ул.
«Санта-Клара Морнинг», 3 августа 1906 года
– Дожили, – бубнил Джейк, поднимаясь по скрипучим ступенькам в мансарду над третьим этажом, – не девками торговать, так собой теперь…
Оба прошли по зеленому ковру мимо облезлых белых перил с пузатыми балясинами. Толстая дверная ручка болталась. Замок не работал. Компаньонов обдало запахом сигарет, краски, старых ботинок и сбежавшего молока.
– Если вы позировать, то можете быть свободны! – послышалось из глубины просторного помещения. – Занято!
Дюк потянул за рукав компаньона, с мрачной рожей обозревавшего сине-белое облако, клубящееся посреди красно-желтой размазни, встречавшее вас на мольберте у самых дверей.
– Могу я, наконец, спокойно поработать! – закричал тонкий голос.
Мансарда была грязной и тесной, с коридором рисунков, набросков и картин по обеим стенам: голые, складчатые, как морские котики, женщины, китайские пагоды и затесавшиеся между ними чертежи. Живописец находился у окна – ловил свет. Рядом стояла стремянка. На стремянке, прижав ко лбу ладонь, будто бы высматривая что-то вдали, стоял черноглазый парень со спортивной талией. Он держал в углу рта сигаретку и открыто, как на журнальной обложке, улыбался. Зубы молодого человека были белыми, как зубной порошок. Таким же белым был его морской костюм с синим воротником, открывавшим мужественную шею.
Сам художник был дергающимся человеком с тонким ртом, в котором была зажата трубка, хрящеватым носом и жилистой шеей. Редкие светлые волосы то и дело спадали на лоб, и он отбрасывал их нервным артистическим движением.
– Да дайте же мне покой! – художник впился яростным взглядом в картину, как будто хотел ее сжечь.
Улыбка молодого человека сделалась несколько принужденной.
– Ну, во-первых, – сказал Джейк, – ваш юноша неправильно курит. Кто же держит сигарету губами?
– Во-вторых, посмотрел бы я на него, если бы он на вантах курил! – добавил Дюк. – Ему бы все зубы выбили.
Натурщик держал лицо. Глаза его стали зверскими.
– А в-третьих, – Д.Э. передразнил улыбку молодого человека, – кто же так держится на вантах? Так забор красят, а не вахту несут.
– Убирайтесь вон, иначе я вас убью! – закричал художник. – Сколько можно повторять!
Д.Э. достал из кармана сигаретку, прикурил и снисходительно улыбнулся.
– Ноги-то хоть согни, – сказал он.
Сигаретка сама держалась во рту.
Художник сопел, как бык, но от холста не отрывался.
– Не так, – придирался к натурщику Д.Э., – чуть-чуть согни. И напряги, а то кажется, что ты не на вантах стоишь, а штаны полные.
– И руки тоже, – добавил Дюк. – Моряк всегда вцепляется в ванты, как краб. А не томно опирается на веревочку.
Он обозрел компаньона.
– А ты, пижон, сигаретку-то потуши. Увидит второй помощник – зубы по палубе собирать будешь.
Джейк нашел взглядом пепельницу и сигарету потушил. Потом вспрыгнул на стремянку с обратной стороны, прищурился в окно и приложил к глазам ладонь козырьком. Компаньон немедленно перегнулся через подоконник, как бы тоже что-то пристально высматривая.
– Ты – пошел вон! – художник, даже не подняв глаз от холста, махнул рукой.
– Да пожалуйста! – фыркнул искатель приключений и полез со стремянки. – Не очень-то хотелось. Пойдемте, сэр, отсюда, пусть ему это чучело ряженое матроса изображает.
Ряженое чучело сцепило зубы и заулыбалось еще шире.
– Да не ты! – гаркнул художник. – Ты – марш на место. Ты, у окна – не шевелись. А ты, как тебя там – вон.
* * *
Спустя час
– А что это за картина у вас там, около двери? – Д.Э. честно продолжал вглядываться в горизонт.
На горизонте виднелась пожарная каланча, верхушка церкви и труба консервного завода. В синем небе мелькнула с жалобным криком чайка.
На сей раз все было правильно.
«Когда в следующий раз буду плыть на корабле, – думал искатель приключений, – будут на мне белые штаны, задница – в шезлонге, в зубах – сигара, плыть я буду по собственным делам, и ни одна р-рожа не станет мной командовать!»
– Это «Эманация», – отозвался художник, когда прошло уже неизвестно, сколько времени и Джейк забыл, о чем спрашивал.
– А что это? Эманация?
– Эманация всего сущего, проистекающая из универсума. Избыточная полнота бытия. Стоять спокойно. И не косить!
Косил Д.Э. потому, что на стене у окна висел портрет, изображавший даму в черном и вуали. Дама показалась искателю приключений очень красивой, но он никак не мог рассмотреть ее как следует.
– А это, с паучьими ногами? – спросил М.Р., продолжая изображать, что подоконник – это борт – корабля. – Ну, на чертеже вашем.
Художник, не выпуская трубки, зарычал.
За час неподвижного стояния Д.Э. Саммерс устал больше, чем уставал на палубе за утреннюю вахту. За два – больше, чем за утреннюю, дневную и вечернюю, вместе с приборкой. За четыре – больше, чем за всю жизнь. У него звенело в голове, ныла спина и хотелось оторвать уши разоравшемуся под окном мальчишке-газетчику. Ему уже не хотелось ни музея-аукциона, ни дела, которое сделало бы его счастливым, ни денег. Ему хотелось выйти из этой проклятой мастерской, вдохнуть воздуха, что-нибудь съесть и проспать не меньше недели. Полусогнутая спина М.Р. Маллоу тоже была выразительна.
Наконец, ближе к вечеру, художник оторвался от холста и произнес:
– Завтра не приходите, больше вы мне не нужны. Два семьдесят обоим.
М.Р. Маллоу оторвался, наконец, от подоконника.
– Нам не нужно денег, – сказал он.
Чертеж, как значилось на подписи, должен был стать «игрушкой “Марсианин” по роману Г.Д. Уэллса». Марсианин имел округлое туловище, похожее на печку с крышкой, три длинных паучьих ноги на шарнирах, производиться должен был из металла и цвет иметь «черный, медный или серебристый».
У дамы на портрете при ближайшем рассмотрении оказались под черной плотной вуалью серые отвисшие щеки, тяжелые веки и угрюмый рот цвета полежавшего говяжьего сердца. «Потрет первой жены художника», – сообщала подпись. Никаких признаков второй жены или ее портрета не обнаружилось.
Голые женщины, помимо многочисленных складок, имели на удивление глупые и некрасивые лица, прически башнями и корявые, как корни старых деревьев, руки. Потом была еще кучка китайских видов, цветущая сакура, пара десятков морских пейзажей – и тут же, рядом, очень правдивые, смешные рисунки детей, стариков и животных. Обложки нетолстой пачки журналов «Лайф», валявшейся на подоконнике, в точности их повторяли. В пасхальном номере попалась дамочка в черно-белом наряде. Дамочка до изумления напоминала «Портрет первой жены», только красивая. Лицо ее было цвета обыкновенного, разве что слишком напудренное, и чересчур надменно-властное. Впрочем, фигура, нарисованная сидящей на ящике с подарками, обнаруживала толстый зад, который не могли скрыть юбки, и такие же толстые руки, обтянутые черными бархатными перчатками поверх пышных белых рукавов блузы.