Лабиринты - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Дюрренматт cтр.№ 80

Страница

* * *

Новую попытку что-нибудь написать я сделал после долгих колебаний. Летом 1944 года я проходил в Интерлакене вспомогательную службу. Был придан генеральному командующему армией и поставлен на квартиру в еврейском пансионе неподалеку от штаб-квартиры генерала. Часто, когда я утром шел на работу, по улице скакал на коне этот символ швейцарского Сопротивления. Я носил штатское, так что честь отдавать не надо было. И работа мне досталась соответствующая. Заметили, что я умею писать тушью, поручили делать надписи на личных знаках военнослужащих. Я стал каллиграфистом целой дивизии и с утра до ночи занимался «могильными надписями»: фамилия, звание, военно-учетная специальность, группа крови. В обеденный перерыв я уходил в сад ближней confiserie ^[123] и там, в окружении офицеров, с двенадцати до двух читал «Поэзию и правду». Ни одна другая проза Гёте не смогла так заворожить меня, ну разве только некоторые страницы из «Учения о цвете», которые я и сегодня иногда перечитываю, радуясь прозрачности каждой фразы; Гёте оттачивал свой слог, обращаясь к наглядности, не к умозрительности, как Шиллер. Сильная сторона Гёте – описание, по части выдумки он слаб, его легко заносит в невероятное, искусственное: фигуры старика-арфиста и Миньоны не делают возвышенно-поэтическим мир театра в «Вильгельме Мейстере», напротив, разрушают его. Что-то похожее у меня с его «Новеллой». Сама она далеко не столь хороша, как посвященное ей эссе Эмиля Штайгера. ^[124] Или с Оттилией в «Избирательном сродстве»: избыточно стилизованное и стихийное, «поэтическое», не совмещаются. А вот когда читаешь «Поэзию и правду», ^[125] все претенциозное, сознательно классицистическое потом само собой забывается как что-то неважное, и остается впечатление, что эта проза создавалась без всякого труда, от чистой радости пересказывания; вот хотя бы, когда Гёте рассказывает об Аврааме и дубраве Мамре, ^[126] понимаешь, что эта история несомненно много значила для него самого; ^[127] а повествование сравнимо с той превосходной nonchalance, ^[128] что отличает восьмидесятилетнего Ранке, ^[129] слепого, когда он начинает свое изложение всемирной истории, исходя просто из своих знаний, воспоминаний, то есть обладая уверенностью, какую дает временная дистанция. Однако эти впечатления субъективны. Они характеризуют читателя, не автора. После словесных джунглей Жан-Поля я был под большим впечатлением от уверенности описаний, той естественной силы, с какой Гёте обращается с языком. Я заново осознал, что не владею немецким, как владеешь чем-то привычным, естественным для тебя. В годы Второй мировой войны Швейцария изолировалась от Германии даже в том, что касалось немецкого языка, это был процесс, который получил ускорение еще раньше, после Первой мировой войны, а до того было, по-видимому, немало образованных людей, в своем кругу общавшихся на «литературном немецком». По мере политического развития народный язык сделался обиходным языком образованных людей и остается таковым по сей день. А я вдобавок из того поколения, которое уже не имело возможности учиться в университетах Германии, как учился еще мой отец, я рос в среде швейцарского варианта немецкого языка. Немецкой грамматике нас учили только в начальных и средних классах, однако уже в средней школе ученики считали более важным французский, не потому, что он легче давался, наоборот, он был труднее, и когда началось обязательное изучение французского, у нас, эмментальских школьников, балакавших на развалистом бернском наречии, началось великое школьное горе. И я не исключение. Садист-словесник привил мне стойкое отвращение к французскому, которое осталось у меня навсегда. Все, что я знаю из французской литературы, читано мною в переводах. Я и сегодня не очень-то люблю говорить по-французски, хотя более сорока лет живу во франкоязычной части Швейцарии; мое произношение осталось жутким. В гимназии особое внимание уделялось древним языкам. От оценок по латинскому и греческому зависела судьба гимназиста. Немецкий же как-то по наитию: то учили, то не учили. И сегодня с ним все так же. Дистанция до «письменного немецкого» и слишком велика, и слишком мала. Этот «письменный немецкий» у нас иностранный язык и в то же время – нет. Швейцарцы с младых ногтей приучаются читать по-немецки, но говорят на этом языке только на уроках, а вне школы никогда, причем и с учителем не говорят где-нибудь вне школы, после уроков; из-за этого литературный немецкий язык стал у нас письменным, книжным и официальным языком. Лишь в средних классах нам попытались привить кое-какие фонетические навыки. Помню эту попытку. Солидный житель Граубюндена, старший учитель, важная персона в школе и во всей общине, добивался от нас, пятиклассников, хорошего немецкого произношения. Собственно, он жутким образом грассировал «р», а мы должны были рычать, хором повторяя за ним: «Деррр херрр», снова и снова, до бесконечности. Позже, в гимназии, вообще не обращали внимания на произношение, и в университете тоже. Конечно, с немецкими профессорами и эмигрантами мы разговаривали на литературном немецком языке, но правильное произношение тут не требовалось: эмигранты остерегаются смеяться над выговором аборигенов, тем паче поправлять их.

А вот когда я попытался что-то написать, немецкий язык внезапно сделался для меня проблемой, мое наивное обращение с ним, невинная уверенность – я, мол, «понимаю» немецкий – мгновенно обратилась в знак вопроса. Сюжеты, которые меня занимали, оказалось трудно выразить словами, – я осознал, каким языком владею. Не литературным немецким, отнюдь, а принятым в общении эмментальцев «письменным» немецким. Смущенно, не располагая чем-то, кроме воли выразить себя любой ценой, я пустился в свое первое писательское предприятие, оно закончилось отступлением с арьергардными стычками – ретирадой в философию. На время. Но проблему-то я не решил, скорей «вытеснил». В Цюрихе, от экспрессионистской беспомощности, боязливо стараясь затушевать свою языковую некомпетентность, после многих попыток что-нибудь написать я нашел выход – стал писать нарочито просто, что давало мне уверенность, или же наоборот, я разворачивал гигантские синтаксические построения, увлекался безмерным – от страха, что разоблачат мой «неудовлетворительный» немецкий язык, и вытворял дикие кунштюки, языковые акробатические этюды. Позднее, в Вале, где я писал ночи напролет, я искал опору то у Бюхнера, то у Граббе, то в немногих прочитанных мной вещах Брехта, держался «культурного стиля», подражал традиционному. Но тогда-то, в Берне, надо было писать диссертацию, и тут, конечно, не было речи об уклонениях в простоту или безмерность, а также в «кантовское». Мышление, как нечто сугубо личное, требовало выработки своего собственного стиля, и тут я опять оказался безъязыким, не способным выразить свои мысли. Отрицать эту проблему было невозможно. Парадокс: не занятия литературой, а изучение философии лишило меня невинности в смысле владения словом. Я потерпел неудачу с философией как раз из-за языка, из-за своей неспособности формулировать мысли. Поскольку это были мои собственные мысли, я был совершенно не в состоянии выразить их, используя тот или иной стиль философского изложения: попытайся я это сделать, мои мысли были бы отчуждены от меня, фальсифицированы. Восприняв чужой философский язык, я, так сказать, сам у себя отнял бы право собственности в области мысли. И вот, потерпев фиаско на почве языка философии, я снова взялся за писание рассказов – чтобы поработать над языком. И опять закипели арьергардные бои, только отступал я в противоположном направлении, из философии в литературу. Если прежде я считал, что языку можно научиться, освоить его как инструмент, то есть что-то объективно данное, в чем можно быть уверенным, то теперь этой уверенности не стало.

Страница