Механика небесной и земной любви - читать онлайн книгу. Автор: Айрис Мердок cтр.№ 108

– Но я все это вижу в таких подробностях…

– Хорошо тебя понимаю. Но если дело только в сексуальных фантазиях, то, думаю, тебе не о чем беспокоиться. Сексуальные фантазии есть у всех.

– Правда, Эдгар? И у вас тоже – до сих пор? А у вас что?

Эдгар разразился затяжным смехом.

– Ox! Да уж! Послушай, гулять так гулять! Не заказать ли нам по ирландскому кофе?

Немного не доезжая до Локеттса, Эдгар свернул с дороги и остановился на обочине под большой раскидистой вишней. Дэвид (который жил теперь в лондонской квартире Эдриана) вышел еще в городе: он собрался сегодня позаниматься в библиотеке Британского музея. Чтобы расслабиться, Эдгар опустил спинку сиденья и, запрокинув голову, стал смотреть вверх. Машина тихонько урчала невыключенным мотором, высоко между вишневыми ветками голубело небо. Неожиданно он заметил, что все дерево усыпано гроздьями мелких белых цветков, и подумал: как странно, скоро уже середина лета, а тут вишня в цвету. К тому же дичка, а они всегда цветут раньше. В мокингемском парке вишни стоят белые в апреле, по хорошей погоде даже в марте. Эдгар присмотрелся внимательнее и понял. Цвела не вишня, а разросшаяся белая плетистая роза, которая, цепляясь за ствол дерева, доползла до самой верхушки и свисала с ветвей белыми нарядными гирляндами. Из-за того что небо в просветах между ними было такое ярко-голубое, сами цветки тоже казались необыкновенно яркими, светящимися изнутри. Легкий ветерок сдул с гирлянды несколько белых лепестков; игриво кружась, будто нарочно выбирая для себя место, они опустились на лобовое стекло «бентли» и тотчас прилипли.

Эдгар не спешил. Время еще было, он мог позволить себе роскошь попредаваться приятным размышлениям, прежде чем ехать к Монти. Дорога до Мокингема займет меньше трех часов. Скоро они уже будут дома. И даже успеют посидеть вечером с бокалом вина на террасе. В такую погоду оттуда открывается прекрасный вид: кругом, сколько хватает глаз, лесистая равнина со всеми оттенками зеленого, в местах излучин сквозь зелень просвечивает река, вдалеке массивный, как крепость, амбар, на краю крыши, выложенной каменной черепицей, сидят рядком белые голуби.

Глядя сейчас вверх, где между гроздьями белых цветков светилось небо, Эдгар медленно осознавал, что он счастлив, несмотря ни на что. Наверное, это стыдно и нехорошо, думал он, глубоко втягивая в себя воздух, но так естественно – ничего нельзя поделать. Умерли две женщины, он любил их обеих. Они были такие разные и так по-разному волновали его сердце. Сколько жгучей и сладостной боли причинила ему весть о том, что Софи вышла замуж за Монти, – и он таскал эту боль за собой по всему свету, как страшную ценность. А Софи только мучила его, дразнила и смеялась, больше ничего – и так всю, всю жизнь. Нелепая выдумка про Амстердам была, в сущности, ее последней насмешкой. Харриет же чем-то напоминала Эдгару мать, и это само по себе сулило утешение, ласку и тепло. Она дарила ему столько радости – просто так, сама того не замечая. Чего он хотел от этих женщин? Только подержать их за руки, только ощутить в своем сердце чуть-чуть спокойной, надежной нежности – разве это много? Теперь их обеих нет, и все же Эдгар не предается безутешной скорби, как Монти или Дэвид. Или как он сам тосковал – и всегда будет тосковать – по своей ушедшей матери. Три дня назад при виде ее любимого кресла в мокингемской гостиной у него опять защемило сердце. Здесь она любила сидеть, поджав под себя ноги в шелковых чулках, и ее узкая юбка ползла вверх до самых подвязок. Она была как девочка, до самого конца.

Смерть Харриет едва не пробила брешь в обиталище Эдгаровых демонов, но обошлось. Он запер их туда сто лет назад и с тех пор жил без них, хотя постоянно чувствовал их присутствие – чуть ли не слышал из-за стены их голоса. То были его демоны, и он знал, что ему никуда от них не деться: когда-нибудь они вместе сойдут в могилу. Эдгар хорошо понимал Дэвида; он и сам всю жизнь тяжело переживал ужас бытия. Постепенно он научился смотреть на свою душу как на дурную собаку: как бы она ни упиралась, как бы ни рвалась невесть куда, он просто пережидал и потом опять тащил за поводок – так и продвигались потихоньку. Жизнь его протекала не так гладко, как могло показаться со стороны. С виду большой розовощекий ребенок, только играющий вместо игрушек в какие-то заумные библиотечные тексты, – он тоже сражался в одиночку со своими кошмарами, и с ним тоже происходили такие вещи, о которых он не посмел бы рассказать никому, даже Монти. Хуже всего было неистребимое чувство вины. (Была одна нехорошая история в Орегоне, и потом еще одна, совсем уже скверная, в Стэнфорде – о которой, слава богу, почти никто не знал.) Он молился, это немного помогало. Демоны оставались в заточении. Он даже мог думать о Софи и о Харриет более или менее спокойно, не впадая в глубокое отчаяние.

Глядя сейчас в голубое небо сквозь светящиеся и полупрозрачные, словно сделанные из папиросной бумаги цветки белых роз, он думал о том, что в его жизнь, кажется, пришло чудо. Вдруг явились два – целых два человека, которым он по-настоящему нужен. Он мог любить и лелеять их. После того как умерла его мать, а вслед за ней старенькая няня, у него больше никого не было. Конечно, он всегда кого-то искал и даже находил, но его лишь терпели и смеялись над ним, а в конечном итоге всегда прогоняли; он оказывался никому не нужен. За много лет в своем одиночестве он научился без всяких аналитиков разбираться в странностях собственной души и знал, что он отнюдь не случайно прожил жизнь одиноким холостяком и не случайно его любовь к женщинам всегда оставалась безответной, а любовь к мужчинам бессловесной. Теперь у него появилось сразу два человека – это было чудо. В юности Монти даже не догадывался о том, как любил его Эдгар, – не догадывался и сейчас. Как неожиданно все обернулось! Эдгар едва сдерживался, чтобы не запеть.

Признание Монти стало одним из самых трогательных и волнующих моментов в жизни Эдгара Демарнэя. Конечно, оно повергло его в трепет – но то был трепет благоговейного сострадания. Важнее всего был сам Монти, и от этого сказанное им бледнело и казалось чуть ли не второстепенным. Эдгар принимал Монти, как принимают дар Божий, талисман или даже святое причастие – с верой и бесконечной смиренной благодарностью. После того разговора он боялся, что Монти отшатнется от него. Но Монти не отшатнулся. «Я слеп и хром» – эти слова пели в душе Эдгара; хвала небу, что они были произнесены. Монти бы все понял и посмеялся бы над ним – если бы знал; но Эдгар не собирался делиться с другом своими переживаниями. Он так старательно скрывал свой интерес, что со стороны его поведение выглядело, наверное, чопорно-равнодушным; хотя Монти все равно читал в его душе как в раскрытой книге.

После своего признания Монти держался с ним так спокойно и просто, что сердце Эдгара замирало от радостного изумления и уже вырисовывалась пунктирная мысль, что, может быть, ему, Эдгару, выпало совершить для Монти некое великое «благо». О демонах Монти Эдгар ничего не знал – ни сейчас, ни в юности, – но теперь у него было такое чувство, будто Монти только что, притом с большим трудом, вырвался из их железной хватки. Внешне это выражалось, в частности, в той неожиданной покорности, с которой Монти согласился ехать в Мокингем. Разумеется, Эдгар готов был увезти его с собой в Мокингем навсегда, о чем Монти (хотя не было сказано ни слова), разумеется, догадывался – но все же согласился ехать. Они неторопливо беседовали о самых разных вещах, например о том, чем Монти мог бы заняться в будущем. «А если хочешь, ты можешь остаться в Мокингеме и писать», – небрежно обронил Эдгар и тут же перевел разговор на другое.