Чудеса и фантазии - читать онлайн книгу. Автор: Антония Байетт cтр.№ 84

При виде настоящей белки Примула была разочарована: не пухлая, как ее городская сестрица, а жилистая, похожая на крысу. Но Примула знала, что зверек это особенный, редкий, и когда белка заскакала прочь, подергивая развернутым хвостом-парусом, Примула двинулась за ней, будто та принесла ей весть. Белка приведет в самую середину, думала она, надо добраться до самой середины. И ведь запросто могла бы упрыгать из вида, а вот снует и снует перед глазами. Мешкает, тревожно поглядывает на Примулу, не отстала ли. Примула продиралась сквозь заросли куманики туда, где тени были зеленее и гуще. На юбках, на коже оставались пятна сока. Она стала рассказывать себе историю про то, как упорная Примула, несмотря на все преграды, пробирается «в самую середину». Назвать бы причину, объяснить бы, зачем ей непременно надо туда добраться. В детстве ее истории всегда рассказывались от третьего лица: «Она держалась храбро», «Она не дрогнула, и звери присмирели». На колготках спустились петли, туфли испачкались, одышка била сильнее. Но вот белка остановилась и принялась чистить мордочку. Примула наступила на лиловые колокольчики и увидела зловещие капюшончики арума.

Где она очутилась, как далеко забралась, она и понятия не имела, но решила, что эта поляна и есть та самая середина. Белка больше не убегала, теперь она сновала вверх-вниз по стволу одиноко стоящего дерева. Посреди поляны возвышался мшистый бугор: для человека с воображением – прямо трон. Примула уселась на бугре. «Она добралась до середины и воссела на мшистый престол».

Что дальше?

Встреченное здесь когда-то она не забыла – ни мощные лапы, ни невидящий взгляд, ни страдальческое лицо, ни волочащийся следом путаный шлейф гниющего мусора. Она пришла сюда не потому, что ищет с ним встречи или хочет сразиться, а потому, что он – здесь. Всю жизнь она знала, что ей, Примуле, в самом деле довелось побывать в волшебном лесу. Знала, что в лесу этом живет ужас. На праздниках, в школах, в детских садах она никогда не пугала малышей сказками про детей, заблудившихся в лесу. В ее историях страх нагоняли скользкие твари, которые вылезают из стока раковины или из унитаза или стучат по ночам в окна, но отвага и волшебство помогают от них избавиться. Гоблины таились на городских свалках, куда не проникает свет уличных фонарей. Лес же в ее сказках был всегда полон прелести, сочных красок, невидимой жизни, всегда был обиталищем цветочных фей и тех, чьи чары еще сильнее. В лесу капли настоящей росы на листьях настоящего щавеля запросто можно назвать блестками или стеклярусом. Но Примула знала, что и эта прелесть, и тогдашний кошмар своим происхождением обязаны одному и тому же месту, что у этого блеска и у тогдашнего смрада тленья источник один. А малышей она оберегает: превращает и то и другое в декорации для рождественских представлений и добрые картинки из книжки. Она не задумывается о том, что она знает, – так лучше, – но что именно она знает, ей известно, осенила ее неуклюжая мысль.

Что дальше?

Она все сидела на мху, и вдруг в душе раздалось: «Хочу домой». И она услыхала свой горький, совсем не детский смешок. Что такое дом? Что она знает о доме?

Она проживала в квартире над китайским ресторанчиком. Обстановка: в углу, где она стряпала, – грозящий рассыпаться шкаф для посуды, кровать, металлическая вешалка-стойка, кресло, продавленное задами не одного поколения. Вспомнилась вся эта комната в линялых бежево-бурых тонах, куда порой заползал чад из китайской кухни, пахнущий тушеной свининой и кипящим куриным бульоном. Дом – в отличие от этих крепких стволов и корней – не настоящий: ни медвяного запаха примул, ни стекляруса с блестками. На кровати и на ковре грудой лежали игрушечные зверьки – те, что еще сохранились, – с поистершейся шерстью и подслеповатыми из-за царапин глазами. Здесь, в самой середине, сидя на мшистом троне, она задавалась вопросом: а что обычно считают настоящим?

Когда мама, хлюпая носом, пришла сказать, что папа погиб, Примула гадала, какая на завтрак будет каша – манная или из тапиоки – и будет ли варенье, а потом смотрела и думала: как некрасиво, когда у мамы течет из носа. И что вид у мамы был такой, будто это все не всерьез. Манная каша и противное ежевичное варенье – и вкус его, и косточки – помнятся ей до сих пор. Что же, это и есть настоящее, это и есть дом? После ей рисовалась такая картина: мутное зеленовато-синее море, золотое солнце, над тонущим судном – столб белой курчавой воды. Красиво, но – не настоящее. Отца она не помнила. Помнила Лесную Тварь, помнила Алиссу. Мшистый бугор выглядел нарядно: изумрудный, с багряной порослью – венерин волос, сказала она себе наобум, – но про Тварь она все равно помнила. Ей запомнились слова Пенни о том, что «есть на свете вещи куда реальнее нас». И она такое видела своими глазами. Здесь, в самой середине, столб воды был реальнее манной каши, потому что здесь эти вещи властвуют. «Властвуют» – точное слово. Что-то она поняла, но что поняла, не знает. Ей хотелось домой и хотелось сидеть и не двигаться с места. Как славно лежит на листьях солнечный свет. Белка распушила хвост и вдруг заскакала по веткам дальше. Женщина неуклюже поднялась и лизнула царапины от шипов ежевики на тыльной стороне руки.

Пенни отправилась в противоположную, как ей казалось, от леса сторону. Шла ровным шагом, держась тропинок вдоль живой изгороди, окружавшей поля, и карабкаясь по встречавшимся то там, то сям перелазам. Сначала она не отрывала взгляда от земли и слышала только шуршанье стерни и гальки, потревоженных ее подошвами. Она замарала кроссовки соком вики и звездчатки и все оглядывалась на протоптанный в траве след. Тварь она помнила. Помнила ясно, изо дня в день. Зачем бы она и приехала в эти края, как не затем, чтобы с ней разобраться. Она шла, замечая и не замечая, что из-за причуд местности и очертаний полей описывает волнистый полукруг. День клонился к вечеру, Пенни прониклась ритмом ходьбы, уже не смотрела в землю, а любовалась зеленями в распаханном поле, слушала далекую песню жаворонка. На горизонте показался лес; она сразу поняла, что это лес, хотя отсюда выглядел он непривычно – он пристроился на склоне пирамидального холма и топорщился, будто сжимаемый кольцами гигантского невидимого удава. Косматые кроны так и влекли к себе. Когда Пенни дошла до холма, спускались сумерки. Тени густели, в частом подлеске чернели мглистые пятна. Она вскарабкалась по склону и перебралась через неожиданно возникший перелаз.

Войдя в лес, она двинулась осторожно – не то охотник, не то дичь. Замерла и принюхалась, пытаясь различить памятный запах гнили, прислушалась к шепоту листьев и шуршанию лесных обитателей, не донесется ли знакомый шум и треск. Гнилью попахивало, но то была обычная лесная прель: листья и травы вновь обращались в землю. Птицы в этот час уже не пели, раздавалось разве что хриплое тревожное карканье, да тихий хруст, да робкие шорохи. В мутнеющем буром сумраке она расслышала биение своего сердца.

Она поставила на карту свою свободу. Ушла прочь, но путь, как она и думала, привел обратно. Искать знакомые стволы и кочки бесполезно. Они отжили свое и за эти годы – годы и ее жизни – изменились так, что теперь не узнаешь.

В подлеске она разглядела темные ходы, по которым, как ей показалось, кто-то прополз или прокатился. Раздавленные ростки, обломанные ветки и стебли, но след этот не такой уж свежий. За шипы кустарников зацепилось что-то легкое и бесцветное: влажные клочки не то шерсти, не то меха. Она высмотрела место, где этих клочков было больше. Преодолев себя, она согнулась и полезла в темный проход. Двигаться то и дело приходилось на четвереньках. Стояла тягостная тишина. Наконец она увидела то, что было ей знакомо: похожие на остриц обрывки шерстяной пряжи, распущенные волокна кухонной мочалки, прилипшие к ним клочки газетной бумаги. Увидела странные вытянутые пузыри из прозрачной пленки, наполненные волосами, обломками костей и прочей неживой материей. Точь-в-точь уродливые непереваренные комки пищи, отрыгнутые совой, или волосяные шарики, которые выплевывают кошки. Осторожно раздвигая хлесткие ветки шиповника и высокие жесткие стебли, Пенни двинулась дальше. Тварь здесь побывала – но когда? Пенни остановилась, снова принюхалась и прислушалась. Вокруг лишь непробудный лес.