Невидимый фронт Второй мировой - читать онлайн книгу. Автор: Борис Соколов cтр.№ 25

И зачем создавать миф? Пусть место и время смерти Кузнецова, детали его последнего боя навсегда останутся неведомы. Пусть мы не узнаем, погиб ли Николай Иванович в бою, или был пленен, а потом расстрелян, убили ли его украинские повстанцы как немецкого офицера или как большевистского агента. Это был один из последних рыцарей нашей отнюдь не романтической эпохи, свято веривший в свою миссию. 20 сентября 1943 года, перед тем как отправиться убивать заместителя Коха Даргеля (который чудом уцелел), Николай Иванович оставил в отряде Медведева письмо, которое просил вскрыть только в случае своей гибели. Вот что писал он в этом своеобразном завещании: «25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я спустился с неба на парашюте, чтобы мстить беспощадно за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов.

Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром германского офицера, пробирался в самое логово сатрапа – германского тирана на Украине Эриха Коха. Теперь я перехожу к действиям.

Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик (хотя членом партии Кузнецов так и не стал, мировоззрение у него было коммунистическое; о таких говорили – „беспартийный большевик“. – Б. С.). Пусть знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце. Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны… Я пойду на смерть с именем моего Сталина, отца, друга, учителя. Передайте ему привет».

Николай Иванович Кузнецов обрел бессмертие. Мы не знаем, где его могила, но образ обер-лейтенанта Зиберта, бесстрашно расстреливающего высокопоставленных нацистов, навсегда остается в нашей памяти. Хочу подчеркнуть, что почти все жертвы кузнецовских пуль в той или иной степени были причастны к военным преступлениям или преступлениям против человечества. Эрих Кох, в частности, в 1961 году польским судом был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением (гаулейтер скончался в 1986 году). И в этом же ряду стоял тот, с чьим именем Николай Иванович шел на смерть, ничего не зная о сталинских преступлениях.

Конечно, Кузнецова, гениального разведчика, стоило бы послать на многолетнюю нелегальную работу в Германию. Но начавшаяся война перечеркнула подобные планы. Времени на «акклиматизацию» нового резидента и создание в Рейхе агентурной сети уже не было. И Николая Ивановича использовали как фронтового разведчика, добывавшего сведения главным образом тактического характера, и как террориста, уничтожающего чиновников оккупационной администрации.

Ранним утром 13 июня 1938 года навстречу маньчжурским пограничникам, охранявшим границы марионеточной империи Маньчхоу-Го с Советским Союзом неподалеку от озера Хасан, направился человек лет 37–38, небольшого роста (около 160 см) с густой черной шевелюрой и гимнастерке с тремя ромбами комиссара госбезопасности 3 ранга на петлицах (в армии это соответствовало званию комкора). Его большие кристально чистые глаза, прикрытые длинными ресницами, пронзали встречных острым взором профессионального дознавателя. Раннее брюшко выдавало человека, привыкшего к кабинетной работе. При задержании неизвестный не оказал никакого сопротивления и сразу же заявил, что является высокопоставленным сотрудником НКВД. В доказательство он предъявил служебное удостоверение за номером 83, выписанное на имя Генриха Самойловича Люшкова, комиссара государственной безопасности 3 ранга, состоящего в должности начальника Управления НКВД Дальневосточного края. Удостоверение подписал сам Народный Комиссар Внутренних Дел СССР Генеральный комиссар госбезопасности Николай Иванович Ежов. Вернее, проставлены все его должности и звание, но сам автограф отсутствует. Выданное 1 февраля 38-го, удостоверение было действительно до конца года. Еще задержанный имел с собой депутатский билет Верховного Совета СССР, причем избирался Генрих Самойлович от Камчатско-Колымского избирательного округа, самого для НКВД подходящего – из-за обилия лагерей. 3500 маньчжурских юаней, которые, как честно признался, прихватил с собой из средств, предназначенных для оплаты иностранной агентуры.

Генрих Самойлович попросил, чтобы его поскорее переправили в Японию. Свой побег он объяснил боязнью стать жертвой очередной кровавой чистки. И готов был рассказать японцам все, что знал. Через три недели, 1 июля, японские власти приняли решение обнародовать факт бегства в Страну Восходящего Солнца высокопоставленного чекиста. В газетах поместили фотографию Люшкова и фотокопию его удостоверения. Заголовки были соответствующие: «Жертвы чисток», «Казнен миллион советских граждан», «СССР в потоках крови». Вот что писала, например, 8 июля 1938 года газета «Хакодате симбун» в связи с дело Люшкова: «На Дальнем Востоке создана система лагерей, созданных для жертв террора, развязанного Сталиным внутри страны. По свидетельству Люшкова, все показательные процессы, организованные после убийства Кирова в декабре 1934 года (объединенного зиновьевско-каменевского блока, центра Сокольникова-Пятакова, маршала Тухачевского и др.), сфабрикованы с начала и до конца. Они готовились и проводились по личным указаниям Сталина… В лагерях находится между 4 и 5 миллионами человек… И это тот прогрессивный социальный строй, который Сталин при помощи Коминтерна старается навязать мировой цивилизации?».

В цифрах Люшков позволил себе кое-какие поэтические преувеличения. Так, в лагерях в 1938 году было только 1882 тыс. заключенных, а число приговоренных к смертной казни за политические преступления в 1921–1954 годах далеко не достигло названной Генрихом Самойловичем цифры и составило только 643 тыс. человек. Однако насчет фабрикации политических процессов и масштаба репрессий бывший комиссар госбезопасности говорил правду. В этом он и сам принимал самое деятельное участие.

Побег Люшкова вызвал переполох в Москве, причем на самом высоком уровне. Его дело обсуждалось на Политбюро и стало одним из поводов для смещения еще недавно всесильного Н. И. Ежова. 23 ноября 1938 года еще недавно всесильный «железный нарком» обратился в Политбюро, ЦК и лично к товарищу Сталину с просьбой об отставке. Одной из причин такого шага Николай Иванович назвал дело Люшкова: «Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший начальник УНКВД Дальневосточного Края предатель Люшков и последнее время наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому неизвестно куда (уже при Берии чекисты выследили Александра Ивановича Успенского, которому не удалось избежать пули в лубянском подвале. – Б. С.)…». В этом же письме Ежов, как положено, каялся, признавал «большие недостатки и промахи», но при этом гордо заявил: «Погромил врагов здорово».

В конце ноября 1938 года Николай Иванович, только что лишившийся поста наркома внутренних дел, но еще оставаясь на эфемерной должности наркома водного транспорта, признавался в письме Сталину: «Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского (первого заместителя наркома внутренних дел, командарма 1 ранга. – Б. С.) и предложил вместе докладывать вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: „Ну, теперь нас крепко накажут…“. Я понимал, что у вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время». Ежов не ошибся. Опального шефа НКВД действительно собирались «громить», точно так же, как он сам ранее «громил врагов народа». Правда, наказания пришлось ждать полтора года. Расстреляли «железного наркома» за руководство заговорщической организацией, шпионаж, фальсификацию уголовных дел и гомосексуализм 4 февраля 1940 года. Два первых обвинения были вполне фантастичны и самим Николаем Ивановичем не раз навешивались на фигурантов политических процессов. Два последних наоборот, были абсолютно истинны (хотя гомосексуализм по сегодняшнему уголовному кодексу России преступлением уже не является). В тот же день казнили и М. П. Финовского. Инкриминировали ему все то же самое, за исключением гомосексуализма.