Я снова прикурил от лампы. Глубоко затянулся. Представил, как буду принимать командование ротой, вздохнул… Что ж это ты, лейтенант Зуев? Сдрейфил? Лучшие специалисты МУРа ушли воевать – чтобы раздавить гадину, прогнать с нашей земли нелюдей. И мы сейчас здесь именно за этим. Чем быстрее задушим фашиста, тем быстрее вернемся к выполнению своих прямых обязанностей. Сам же просился на фронт – не пустили. А теперь что? Стыдно, лейтенант Зуев!
Вспомнилась маленькая комнатка в коммуналке, седая старушка у окна… Когда мы пришли проведать мать Васьки Басаргина, из второго отдела. Васька – едкий, язвительный юморист, про такого никогда бы не подумалось, что он может броситься под танк со связкой гранат… Стыдно, Зуев.
А ведь есть еще семеро пропавших бойцов. И если про шестерых ничего утверждать нельзя, седьмой, ефрейтор Святошин, точно по нашей части – я видел его разорванный труп. И тот фельдфебель… хотя, конечно, никакой он не фельдфебель, а русский… Глок – он тоже по нашей части. И лейтенант Андреев, несомненно.
Так что наутро, после построения, я твердым шагом спустился вслед за сержантом Ковалем по сбитым бревенчатым ступенькам. Бойцы уже были там, расселись по лежанкам с котелками. Блиндаж был заполнен многоголосым скрипом ложек.
Первая ошибка – отметил я безжалостно: надо было назначить сбор перед блиндажом, а не внутри, в темноте и духоте. Учтем.
Сержант по-быстрому представил личный состав, тыкая в повернутые на меня лица пальцем. Клименко, Попов, Багдасарян, Стельмах, ефрейтор Нурбаев, Федотов… Я запоминал. В полутьме, освещенной двумя коптилками, вглядывался в лица, отмечал приметы.
Душно было в блиндаже. Пахло мокрым деревом и плесенью. Стены выложены тонкими березовыми стволами, поставленными вертикально. А потолок был плохой – низкий, черный, и между бревен кое-где свешивались белые, похожие на червей корни.
– Пошли покурим, – предложил я сержанту Ковалю.
И с ходу, еще и спичку не успел потушить, поставил перед ним задачу: достать языка. Это была вторая моя ошибка. Думал продемонстрировать деловой подход, активность вперемешку с инициативностью. Но, поймав чуть насмешливый прищур сержанта, внезапно понял, как это видится ему: прибежал какой-то штымп и тут же шашку наголо! Оно и понятно, перед начальством надо выслужиться, под пули-то лезть не ему…
Здоровый мужик был этот сержант Коваль. Мне приходилось задирать голову, чтобы видеть его румяное лицо с массивным раздвоенным подбородком. Может быть, из-за этой позы – снизу вверх – показалось мне, что смотрел он на меня с каким-то презрительным любопытством. И тогда, повинуясь внезапно возникшему импульсу, я заявил:
– Пойдем вместе. Я, ты… Еще кого-нибудь третьего подбери. Понял?
И вот сейчас, когда, выброшенный из лодки, со всего размаху ударился о жесткую черную поверхность реки – я со всей отчетливостью понял, что это решение было третьей моей ошибкой, самой серьезной. Ледяные волны сомкнулись где-то высоко вверху, и сразу же наступила тишина.
Глава 8
30 сентября 2016 года. Чернобыль
Паутиныч наполняет чашку из самовара, ставит на блюдце и протягивает мне. Я снова бросаю короткий взгляд в сторону комнаты.
– Ее зовут Ольга, – говорит Паутиныч.
– Чего? – Я поначалу не понимаю.
– Ольга ее имя, – повторяет дед. – Хотя это и неважно теперь.
Его внучку зовут Ольга. Но это действительно неважно. Для нее. А для меня? Она худа, у нее длинные волосы, расчесанные на прямой пробор и чистые. И вся она тоже чистая. Видимо, дед отмыл ее, когда нашел. «Отмыл» – так можно сказать только о вещи. Но, если разобраться, она и есть вещь. Очень красивая вещь, но от этого только хуже…
Мы сидим у стола, накрытого блеклой клеенчатой скатертью, протертой на сгибах до ворсистой подложки. Самовар только что вскипел, в его медном нутре еще что-то шипит и побулькивает. Комната наполнена сладковатым ароматом березовых углей.
К чаю у нас мед. Паутиныч держит пчел. У него здесь целое хозяйство с фруктовым садом и огородом – он заведует этой метеостанцией еще с советских времен. Самое интересное, что его деятельности не помешал ни развал Союза, ни авария на АЭС, когда образовалась Зона. Паутиныч продолжал фиксировать погоду. Нужно было разрушить весь мир, чтобы он остался без работы. Но это еще не факт – возможно, старик по инерции продолжает снимать показания. Когда цивилизация восстановится, этим записям цены не будет. Если восстановится…
– Могу картошкой угостить, – предлагает старик.
– Спасибо. С медом как-то не сочетается.
На Паутиныче ветхая полосатая рубаха, бывшая когда-то зеленого цвета. Седые волосы подстрижены под горшок, борода свисает длинным клином – он похож на старообрядца. Рядом с тарелкой меда на столе плетеная ваза с яблоками.
Комната наполнена светом – на улице ясное утро. Желтый силуэт окна с перекрестьем рамы отпечатался на стене, внутри солнечного квадрата шевелятся тени веток.
– Паутиныч, а почему тебя твари не трогают? – спрашиваю я для поддержания беседы.
– Не знаю. – Он усмехается в бороду. – Я тут давно… За своего, наверное, держат.
Я снова смотрю в ее сторону. Как сидела, так и сидит. Разглядываю профиль: элегантно изогнутая бровь, прямой тонкий нос, плотно сомкнутые губы. Если не видеть глаз – можно просто любоваться красивой девушкой. Но иногда она поворачивает голову, и тогда я стараюсь не смотреть. Среди наших бытует версия, что Взрыв выжег их души. Версия эта популярна у тех, кто смотрел в глаза шатуну.
– Она сама к тебе пришла? – спрашиваю я.
– Сама. Они с матерью, моей дочкой, в Ельске жили. В больнице обе работали.
Я представляю: Паутиныч сидит в этой самой комнате и вдруг видит, как в окно заглядывает она. А если это было ночью? Да… Еще неизвестно, что лучше – горевать по погибшим родичам или получить их в таком виде. Но из поведения Паутиныча непонятно, как он к ней относится. Он как-то вообще к ней не относится, во всяком случае – в моем присутствии. Но при этом в прошлый раз она была в другой одежде, а сегодня снова в том сарафане, в котором я увидел ее первый раз. Она чуть шевелит лежащей на колене рукой, и я замечаю, что на безымянном пальце у нее отсутствует фаланга. И запаха от нее никакого нет. Не то что от других шатунов. Они же не мертвые, они даже могут как-то добывать себе пищу. Поэтому и обитают в бывших населенных пунктах – там непортящиеся продукты найти можно.
На крыльце раздаются шаги, металлический звон – в двери появляется Чекист. Рожа румяная, шлем набекрень, пластины знаменитого бронекомбенизона густо измазаны глиной.
– Поймал? – с издевкой спрашиваю я.
– Поймал, – весело кивает он. – Только лучше бы не ловил.
– А я предупреждал! – говорит Паутиныч и разражается тихим, похожим на кашель смехом.
– Я его за домом бросил, у беседки. Разделай, пока не протух на жаре.