Твардовский отмахнулся от настырного дыма, который вдруг повалил из трубы, как из паровоза, – это повар подбросил дровишек. Стихи стихами, а кашу варить надо.
– Ну, тогда слушайте то, что сегодня написал, в вашем городке.
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.
Провода умолкших линий,
Ветки вымокшие лип
Пух перин повил, как иней,
По бортам машин налип.
И колеса пушек, кухонь
Грязь и снег мешают с пухом.
И ложится на шинель
С пухом мокрая метель…
Твардовский запнулся, пригладил волосы, оглядел с высоты подножки площадь и дальше повел речь о том, что стояло перед глазами:
Скучный климат заграничный,
Чуждый край краснокирпичный,
Но война сама собой,
И земля дрожит привычно,
Хрусткий щебень черепичный
Отряхая с крыш долой…
Мать-Россия, мы полсвета
У твоих прошли колес,
Позади оставив где-то
Рек твоих раздольный плес.
Долго-долго за обозом
В край чужой тянулся вслед
Белый цвет твоей березы
И в пути сошел на нет.
С Волгой, с древнею Москвою
Как ты нынче далека!
Между нами и тобою —
Три не наших языка…
Лунь слушал, поражаясь давно неслыханной чистоте русской, да еще поэтической, речи. Так просто, без напряга, лил этот круглолицый подполковник свою песнь. «Ленин с броневика вещал, – усмехнулся он. – А этот с полевой кухни к массам обращается. И ведь как слушают! Любой вождь позавидует!»
Поздний день встает нерусский
Над немилой стороной.
Черепичный щебень хрусткий
Мокнет в луже под стеной.
Всюду надписи, отметки,
Стрелки, вывески, значки,
Кольца проволочной сетки,
Загородки, дверцы, клетки —
Все нарочно для тоски…
Лунь посмотрел вокруг глазами подполковника, и вдруг ему открылось чужое зрение: «да как же он раньше этого не замечал?! Вот же, приехал откуда-то этот круглолицый и сразу же перенес все эти приметы здешнего бытия в свои стихи! Вон же они – и стрелки, и вывески, и значки, и даже кольца проволочной сетки! И все нарочно для тоски. Лютой тоски… Как же он это почувствовал?! Да еще передал всем – от сердца к сердцу…»
Мать-земля родная наша,
В дни беды и в дни побед
Нет тебя светлей и краше
И желанней сердцу нет.
Помышляя о солдатской
Непредсказанной судьбе,
Даже лечь в могиле братской
Лучше, кажется, в тебе.
А всего милей до дому,
До тебя дойти живому,
Заявиться в те края:
– Здравствуй, родина моя!
Солдаты захлопали не в лад. Кто-то крикнул в честь автора «ура!» И восторженный клик этот тут же подхватили в полсотни глоток. И Лунь заорал тоже. Твардовский слез с подножки, надел фуражку и взял под козырек своим слушателям.
* * *
Лунь принес домой целый котелок неостывшей еще гречневой каши. Он распустил ее в кипятке и получился суп, которого хватило на троих. Мария воспрянула духом и от горячей еды, и от хороших новостей. Шутка ли – в такое время получить работу?! Да еще с продовольственным пайком…
В комендатуру Лунь являлся точно к восьми утра и сразу же принимался за дело: переводил объявления, приказы, допрашивал в присутствии коменданта немецких солдат, захваченных с оружием в окрестных лесах, переводил сообщения и просьбы оставшихся в городе специалистов по муниципальному хозяйству. Комендант – Иван Матвеевич Окунев, бывший директор сельской школы из Краснодарского края, – во все проблемы вникал ушло и дельно. Лунь же в конце рабочего дня получал свой честно заработанный паек: буханку серого хлеба, банку тушенки и стакан крупы – пшенки или гречки. А также шесть кусочков пиленого сахара. В день, когда Германия подписала капитуляцию и весь Фридлянд громыхал радостной пальбой из всех видов стрелкового оружия, комендант вручил Луню две бутылки: одну – с водкой, другую – с подсолнечным маслом. Лунь честно выпил за Победу, объявив Марии и дяде Паулю, что пьет за окончание войны и избавление Германии от Гитлера. Дядя Пауль охотно поддержал его, Мария тоже пригубила «русский шнапс» и нашла его слишком крепким.
Так или иначе, теперь уже начиналась совершенно новая жизнь – абсолютно для всех.
Глава седьмая
На круги своя…
К лету 1946 года Фридлянд стал заштатным городишком Кёнигсбергской области и вошел в состав Советского Союза. Впрочем, коренным его жителям, немцам, еще разрешался переезд в Германию как Восточную, так и Западную после соответствующей проверки на денацификацию. Мария умоляла мужа уехать в Берлин, и Лунь, почтя это за благо, подал заявление на выезд. В тот же день его пригласил к себе комендант и стал просить остаться еще на полгода, поскольку не мог себе пожелать лучшего переводчика.
– Всего полгода, – упрашивал Иван Матвеевич, – пока я еще здесь. А потом вместе уедем: вы – в Германию, я – в Россию. Обещаю вам оформить ваши документы без проволочек и без проблем. Побудьте еще немного. Без вас, как без рук!
Комендант и жалованье обещал прибавить. Лунь согласился. Но через три дня капитан Окунев пригласил Луня в кабинет и, чем-то весьма расстроенный, сказал:
– С вами хочет побеседовать один человек, – при этом деликатно вышел, оставив своего незаменимого переводчика наедине с другим капитаном – с эмблемами танкиста на золотых погонах.
– Антон Сергеевич, – не по-военному представился танкист и сделал добрые глаза. – Слышал о вас много хорошего от нашего коменданта. Я понял, что вы хотите уехать в Берлин, а Иван Матвеевич вас отговаривает. Где вы собираетесь жить в Берлине?
– Во Фронау. У нас там дом.
– Замечательно! – почему-то обрадовался капитан. – Прекрасный пригородный район. Правда, теперь там весьма плотно обосновались американцы… Я бы мог помочь ускорить ваш отъезд, если бы и вы согласились помочь мне, точнее, нам. Для вас, наверное, не секрет, что в Западном Берлине сейчас много американских военных частей. Нам сейчас очень важно знать, где именно они расположены и что из себя представляют…
Капитан внимательно заглянул в глаза собеседнику. Лунь с трудом удержался от улыбки: его вербовали! Предлагали поработать на родной Разведупр, на который он и без того проработал столько лет! Нет, нет, конечно же, вербовали не его, а немецкого гражданина Вебера, но в итоге же – все равно его, Луня! Забавная ситуация!