Гиблое место - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Боброва, Юрий Шиляев cтр.№ 40

– Вот сколько годов прошло, а всё в голове о них мысли, всё думается и видится, будто вчера было. Любила я его, подлеца, ох и любила. Жизнь бы за него отдала… – Балашиха достала из кармана фланелевого халата носовой платок, высморкалась, утёрла слёзы. – Я и отдала, только не свою жизнь, а две чужие… – губы её задрожали, но старуха, кивнув на портреты, выдохнула: – …её жизнь, Варину, и их ребёночка. Не убивала сама, так получилось, а всё корю себя, всё казню. Измучилась, смерть зову, а смертушка всё не приходит, бегает от меня. – Она глянула на меня искоса, нехорошо глянула, будто целясь, но тут же собралась, выпрямила спину, расправила плечи и без всякого перехода выпалила:

– А ты ведь из наших.

Глаза Балашихи, блёкло-голубые, с красными прожилками сосудов, смотрели сурово и испытывающе, но где-то в глубине мелькнула хитрость – удовлетворённая, сытая хитрость гиены или шакала. «Грош цена её раскаянию», – подумалось вдруг, но тут же отогнал эту мысль: какая разница, чем вызваны откровения. Главное, чтобы хоть что-то рассказала, хоть немного пролила свет на происходящее и со мной и вокруг меня. Где-то глубоко в душе зрела уверенность в реальности всей этой мистики с гулом, топотом и непонятным зверем, зрела, несмотря на всю логику разума, убеждавшего, что странности – это всего лишь срежиссированные, управляемые спектакли, призванные запугать, заставить сбежать, всего лишь происки конкурентов.

– Не понял, – ответил я ей.

– Подрастешь – поймёшь, – и бабка засмеялась неожиданно звонко, по-девичьи, но тут же осеклась, закашлялась и потянулась к пачке «Беломора». Долго морщила гармошкой картонный мундштук, потом, не глядя, нашарила на столе спички и, чиркнув, долго смотрела на пламя. Спичка догорела, но Балашиха будто не чувствовала боли – продолжала держать, хотя огонь обжёг кончики сухих пальцев.

– Валентина Сергеевна, – окликнул её я, выводя из состояния задумчивости, – вы хотели мне что-то рассказать. Что именно?

– А что спросишь, то и расскажу, – ответила она, прикуривая от поминальной свечи. – Вот грешу, грешу, а всё одно – потом каюсь, – выпуская клубы дыма, проговорила она. Потом, показывая дымящейся папиросой на портреты, добавила: – Вот для них свеча горит, а я вместо зажигалки… А, – она нехорошо усмехнулась, цинично, – одним грехом больше, другим меньше… Эх, Яша, была я крысой смолоду, так, видно, и помру крысой. Вот все эти учёные, коммунисты, комсомольцы… – старуха снова усмехнулась и будто выплюнула: – беспокойные сердца… – она сардонически улыбнулась. – Идеалисты чёртовы, мать их! Понастроили себе воздушных замков, всё о правде мечтали, о дружбе, о чистоте… Стоишь рядом с такими и понимаешь, что ты просто ВОХРа – или, на жаргоне тюремном, дубачка. А сложись по-другому, так и вовсе зека была бы, если б не Виталя. А жить-то нормально хочется, тихо, сытно и спокойно, и не всем нужны эти звёзды, эти стройки комсомольские в снегах да в песках. Да ладно, не обращай внимания, это я так, по-стариковски ворчу. Вот за что боролись, спрашивается? Если к тому же пришли всей страной – побольше урвать, посытнее пожрать, да чтоб вещички побогаче, чем у соседей. Чтоб смотрели и завидовали, а ты бы на эту зависть тоже смотрел и пыжился, пыжился, произрастая в своих глазах. Эх, жизнь бекова… – она умолкла, а я мысленно продолжил поговорку, подумав, что если до разговора с Пал Палычем не успею хотя бы примерно расставить всё по местам и поговорить с Аллочкой, то у руководства не будет причин сетовать согласно пословице. – Ну, спрашивай или иди отсюда. Мне, чай, лет сто есть, если не больше, так что не задерживай бабушку.

Я встал, плеснул немного водки, выпил. Повернулся к Балашихе, склонившись над столом, и, упираясь одной рукой в столешницу, другой взял портрет майора Жатько.

– Первый вопрос вот о нём. Расскажи всё, что знаешь.

– Долго рассказывать придётся, Яшенька, – старуха забрала у меня рамку с фотографией, плюнула на стекло, протёрла фартуком и водрузила портрет на место. – Очень долго, Яш. А знаешь, почему? Потому что я знаю о нём всё! Всё, Яшенька… Никто больше не знал, а мне как на духу всё рассказывал. Не любил он Советскую власть, ох, не любил. Да кого он любил? – Балашиха нахмурилась, умолкла, уставившись куда-то перед собой, но тут же, вздохнув, продолжила: – Себя не любил… И людей простых презирал, от того и лютовал так, что сам потом ужасался, а сделать ничего с собой не мог. Натура, она, знаешь ли, такая сволочная штука… Родился-то Виталинька в семье приказчика, а приказчик этот женился на хозяйской дочке, и капиталы все к нему отошли. И жить вроде хорошо начали, а тут война, потом революция, ну и отобрала голытьба всё, как водится. Родитель Виталин вовремя сбежал из России на восток, да тут на Алтае и осел. В двадцатом году Виталя и родился. А как нэп начался, так торговлю и разрешили, но папаша Виталин хитёр был, – старуха закхекала, закурила очередную папиросу, затянулась… Я пододвинул пепельницу поближе. – Благодарю, – кивнула она, положила папиросу поверх горы окурков, потянулась за чайной чашкой. – Налей чайку, Яшенька. Да и сам не стесняйся, угощайся. На что глаз ляжет, бери, – она положила в чашку кусок рафинада, долго помешивала ложечкой, ожидая, пока растворится сахар. Рафинад у Балашихи был кусковой. Я, привыкший к аккуратненьким коробочкам быстрорастворимого сахара, удивился – будто от большого куска кололи. Старуха, словно прочитав мои мысли, ухмыльнулась, потом отхлебнула чайку и продолжила рассказ:

– Хитёр, ох хитёр, не попался на эту удочку, а многие попались, многие… А этот не стал торговлю открывать, хотя капиталы кое-какие остались. Совслужащим сделался в горкомунхозе. Небедно жили, хотя и не так, как до революции, но не голодали и особняк был в городе и обстановка в особняке тоже имелась. Виталя так и рос в особняке, а матушка всё рассказами его пичкала, как они жили хорошо, в каких бы французских институтах ему учиться, если бы не проклятая революция… Не знаю, почему он в тридцать восьмом служить пошел в войска НКВД, видно, были причины. И сразу в сержантскую школу попал. Карьеру начал делать… – Я не перебивал её, хотя рассказ о биографии Жатько мог затянуться. Да ладно, сам спросил, и потом, кто знает, может, что путное расскажет? – Да только папашка его попался на растрате, – продолжила Балашиха, – а может, донес кто, не знаю. Знаю только, что дали ему десять лет лагерей, а особняк и имущество всё конфисковали. И у Витали неприятности через то были. Пришлось публично на собрании сержантской школы НКВД отрекаться от родителей. На хорошем счету у начальства был Виталий, поняли его, простили, но перевели в конвойные войска НКВД на западную границу. Там он войну и встретил. Что там было и как, не любил рассказывать он. Но в сорок втором году определили его в особый отдел при штабе дивизии. Офицерскую школу кончил. И начал расти он по службе тихонько. От поручений начальства не прятался, но и вперёд не лез. Войну уже капитаном закончил. После войны на строительство в Лесной попал. Не сразу, конечно, года два его мотало по Союзу. Но всё в нашей системе. И вот сюда его направили, майора дали. Здесь мы с ним и повстречались. Отец мой тоже не из простых был. Лавка у него была и мельница. В тридцатом раскулачили и на спецпоселение в Нарым. Папашка был не промах – устроился в конторе, мне образование дал, среднюю школу в Нарыме закончила. А в войну от фронта удачно отвертелась. Что там на фронте? Вши да мужичьё со своими домогательствами. Да смерть в двух шагах. А умирать-то ох как не хотелось. Ну и пристроилась в одной интендантской конторе. Обмундирование на фронт шили. На склады поставляли. Я там с одним интендантом схлестнулась. Пожилой был уже, не первой свежести, ну и я тоже не из института благородных девиц. Короче, начали мы коммерцией заниматься, не так чтобы очень, но на красивую жизнь хватало. По ресторанам ходили, тогда только коммерческие были. Да тот же Торгсин, знаешь? – Я не знал, что это. Вообще, о войне мне известно только то, что в учебниках истории написано, да фильмы – вот и все мои познания. Но говорить ничего не стал, понятно, что не все в войну по карточкам продукты получали. – Кому война, а кому мать родна – не зря же говорят… Зря люди не скажут… Жениться даже на мне хотел, но Бог отвёл. Как война кончилась, крепко за спекулянтов органы взялись, едва успела ноги унести. Тут-то мне Виталик и подвернулся. В поезде познакомились. Потом он меня в Лесной на работу взял. Ну я ему вначале насочиняла много, так он всё равно до правды докопался и держал меня этой правдой куда крепче, чем иная цепь держит. Времена были такие – достаточно одного слова – и всё, тюрьма на долгие годы. А я к тому времени насмотрелась на зеков. Очень уж не хотелось рядом с ними на нарах оказаться. А Виталю любила, сильно любила. Горячий был, неистовый в любовных утехах. А я всё никак забеременеть не могла. Детишек Бог не дал, а Витале шибко хотелось. Так-то бы расписались, и он ко мне, как кот к валерьянке, неравнодушен был. Но съездил в Москву, на учёбу отправляли, как раз перед повышением. Чтобы получить его, учиться надо было. Приезжает и говорит, что женился. Думала, небо рухнуло, всё, потеряла своего Виталеньку. Вещи, сказал, забрать, какие у него в доме были, чтобы, значит, жену молодую не расстраивать. Возненавидела я её, и хоть не видела н разу, а заранее, по-бабьи, возненавидела. Чего только не желала – и чтоб под машину в своей Москве попала, чтоб поезд перевернулся, чтоб не доехала. А она приехала, да такая красавица, что, когда по улице шла, все оборачивались вслед. Комсомолка, из тех, что глазами горящими на жизнь смотрят. А она видела эту жизнь? Она только в книжках про неё читала, а в книжках, сам знаешь, правды не напишут. В книжках всё больше про героев да про победы… – Балашиха замолчала, взяла потухшую папиросу, осмотрела её и со злостью швырнула назад, в пепельницу. – Что уж там у него с женой не заладилось, не знаю. Я, каюсь, к бабке деревенской бегала – сюда, в Поломошное. Сильная старуха была. Как раз передо мной привели к ней девчонку лет пяти – иголка под кожу зашла. Так она что-то пришёптывала, пришёптывала, пальцами провела по спине, потом по шее, потом по плечу, и из плеча иглу вытащила. Так к ней отовсюду ехали. Вот она-то и сделала мне на отсуху. Чтоб, значит, мой Виталя со своей благоверной как кошка с собакой жили. Но я тогда сильно не верила, сама постаралась. То тут слово своему майору скажу, то там вставлю. Мол, с японцем его Варвара роман крутит. А потом отправили их на объект, и я в сопровождении. Откуда Виталя выскочил, не знаю. Но повёл себя странно, Варвару мамой называть начал, потом меня за руку схватил. «Проводи», – говорит. Но как только Варвара с японцем за поворотом скрылись да солдатик следом, он мне и говорит, мол, иди к роще, посмотришь и всё мне скажешь. А сам к сопровождающему пошёл. «Вот, – думаю, – настал мой час за своё счастье побороться». К роще-то не пошла, побоялась – место шибко жуткое, люди там пропадали, и не раз. А Жатько потом наплела, что полюбовники – Варвара с японцем, что-де в роще она ему изменяла, а я якобы своими глазами видела. Японца-то он быстро убрал, но из-за него начались неприятности… Да и у всего посёлка – сейчас-то я это понимаю – неприятности начались. Я-то думала, дура, что бросит он её, но плохо своего Виталю знала, ой, плохо. Чем уж взяла его эта Варвара, чем держала, не знаю, да только дальше жили. И понесла она, ребёночек должен был народиться. Вот тут потом и корила себя и винила, да толку-то? Как вбил себе в голову, что дитя японское будет, и всё тут. Но сказал, пока сам не посмотрит, не убедится, с женой развода не будет. А я-то неглупая, знала, что порода перебьёт, а у Варвары она сильно выраженная была. Плохо ей было, всё в больнице лежала, ребёнка вынашивала, а я в её постели с её мужем забавлялась. Так вот вечером лежим, а тут дверь открывается и она заходит. Отпустили её на два часа – дома побыть, вещи какие к родам собрать, для ребёночка приготовить. А она как увидела нас с Виталей, так и осела мешком у двери. И тут же схватки начались. Сентябрь, день уже на убыль пошёл, темнеть начало, как родила-то. Я платок накинула да за врачами, а Жатько схватил меня за шиворот и говорит, мол, оставайся, присмотришь, да чтоб шагу от Варвары не отходила. А сам взял ребёнка, завернул в какую-то тряпицу – и был таков. И как же мне жутко стало! Смотрю на жену его – кровища вокруг, уже на пол льётся, а он ребёнка убивать пошёл. Утопит же, как котёнка, либо живьём зароет. А мне прикажет сказать – и скажу ведь. И такой ужас меня объял, что сама не помню, как собралась, из дома выскользнула – благо никто не видел. Жить мне хотелось, нормально жить, понимаешь? Я в клуб, чтобы люди видели, что я веселюсь. А потом в финский домик – мы там с девчонками втроём жили, все незамужние, так с клуба вместе и пошли. Ну а часы перевести – дело вообще простое. Так соседки мои ничего не заметили, думали, что я с ними была. Не знаю, куда уж он ребёнка дел, но Варвара умерла. Истекла кровью. Врачи забеспокоились, почему ее долго нету. И хорошо, что ушла я, иначе бы не отвертелась от тюрьмы. А спасти её всё равно не смогли. А Жатько в тот же вечер на станции нашли… без сознания. Думали, мёртвый, но он сутки пролежал, да и пришёл в себя…