Катулл - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Пронин cтр.№ 50

Катулл в нетерпении кусал губы. Пространные рассуждения Непота и Аттика бесили его. Он желал немедленно узнать только одно: здесь ли проклятая шлюха Клаудилла?

– О, простите меня, друзья! Я все еще держу вас вдали от застолья… – спохватился Аттик. – Эй, Горгоний, готово ли ложе для гостей? Мой Корнелий и ты, Катулл, будьте снисходительны к старому Аттику, забывшему о приличиях. Проходите в триклиний, прошу вас. Правда, некоторые славные римляне уже утомились моим гостеприимством, как вы знаете… Первым ушел, к сожалению, Целий Руф. И с ним прекрасная Клодия.

Катулл едва не сбил канделябр, стоявший на мраморной подставке. Аггик с удивлением смотрел на веронца, неожиданно попятившегося к выходу.

Историк догнал его на улице и взволнованно доказывал:

– Мне, наверное, не понять твоих терзаний, для этого я слишком холоден… Но будь мужественным, Катулл. Вспомни древнего Архилоха ^[176]…

Из дома вышел Аттик и рабы с факелами. Оглядываясь на них, Непот продолжал удерживать Катулла:

– К чему вызывать унизительную жалость к себе? Вернемся, Гай… Укрепись и вытерпи хоть немного, потом я тебя провожу.

Катулл пытался отвечать Непоту, но не мог выдавить ни слова. С видом обреченности и отчаянья он махнул рукой и скрылся.

В последующие дни Катулл несколько раз искал случая увидеть Клодию. Он посылал ей возмущенные и умоляющие письма. Он носил с собой кинжал и намеревался убить Руфа при первой же встрече.

Друзья уговаривали его обуздать свою ревность. Он спрашивает, за что боги наказали его? За слишком сильную, преданную, безумную страсть. Такое могучее чувство не должно обуревать смертного. Боги не прощают пренебрежения. Они позавидовали молитвам, которые поэт кощунственно возносил земной женщине. Зависть богов является его трагической виной и причиной всех бедствий.

Это ему с серьезным видом внушали эпикурейцы, вспоминавшие о богах только в традиционных клятвах да еще перерабатывая в поэмы эллинские мифы.

Грамматик, философ, отмеченный музами поэт обязан призвать к сопротивлению все силы души и достойно вынести какие бы то ни было мучения. Спокойствие перед лицом любых испытаний и даже смерти – вот свойство истинно достойного человека.

Катулл смотрел на рассудительного Непота, на Кальва и Корнифиция и виновато опускал голову. Он знал, что они не лицемерят, они и правда считают такие черты характера обязательными. Некоторые сомнения внушал Катуллу Тицид со своей египетской бородкой и вкрадчивыми речами, но и его Катулл выслушивал внимательно. Он был согласен с друзьями, хотя поступал все-таки иначе: безвольно и опрометчиво.

Дней через десять он опять явился в дом Клодии и на этот раз был приглашен к ней в конклав. Высокий раб, пропустив Катулла, злобно скривил губы. Рядом оказалась гречанка Хиона, трепещущая от любопытства. Поодаль сгорбился в кресле, будто темная носатая птица, Петеминис.

Голос Катулла доносился из конклава прерывисто, задыхающимися выкриками: «…хватило подлости… с этим мерзавцем… ни капли совести… гнусная язва». Голос Клодии звучал ровно, с насмешливыми интонациями. Упреки Катулла становились все более резкими, и силач-кельтибер подумал, что госпожа прикажет ему вышвырнуть вон непочтительного любовника. Хиона предостерегающе впилась в его руку острыми ногтями:

– С ума сошел, что ли? Да погоди, стой на месте, дурак!

Опьяневшая от веселого возбуждения гречанка восхищенно таращила глаза. Из конклава летели ругательства, которые услышишь разве что среди погонщиков мулов. Клодия потеряла терпение и тоже отвечала ревнивцу, не стесняясь в выражениях. Катулл топал ногами, плевался и поносил самыми оскорбительными словами Руфа, Клодию, ее брата и всех на свете…

Вдруг он умолк, потом еле слышно пробормотал что-то… кажется, молил о прощении. Трое, изогнувшись, застыли в позах «подслушивающих», как персонажи комической пьесы. Клодия презрительно крикнула в ответ и расхохоталась, захлебываясь и взвизгивая.

Кельтибер и Хиона отскочили в стороны. Дверной занавес отодвинулся, вышел Катулл. Лицо его почернело, глаза закатились, как у припадочного. Он стоял, никого не видя, и нелепо водил по лицу рукой. Шатаясь, сделал несколько шагов… побежал мимо статуй, курильниц, канделябров. Дрожа от нетерпения, Хиона юркнула в конклав, где госпожа никак не могла успокоиться – все смеялась. Лекарь Петеминис, по-прежнему скорчившись в кресле и наклонив лысую голову, глядел вслед Катуллу: казалось, глазницы его были пусты, и за их отверстиями тускло чернела бесконечная бездна ненависти.

Неподалеку от особняка Клодии бронзовая нимфа горевала над расколотым кувшином, из которого лилась неиссякаемая струя. Опершись на тросточки, у фонтана стояли два молодых человека. Перемигиваясь, они наблюдали, как захлопнулась дверь и веронец, волоча ноги, побрел прочь.

– Клаудилла пригласила меня нарочно к этому часу, вот выдумщица… – пожимая плечами, сказал Целий Руф.

– Vae victis! ^[177] – насмешливо произнес Тицид. – Что ж, дорогой Руф, прелестнейшая матрона позаботилась развлечь нас.

– Горе побежденным!

– От жары можно взбеситься… Зайдем к Клодии, выпьем по чаше вина со льдом…

– Ну уж нет. Я не собираюсь тебе мешать.

Злорадно усмехаясь, Тицид отправился за Катуллом и долго следил за ним, пока не убедился, что веронец вошел в свое жилище на четвертом ярусе кирпичного «острова».

Дома Катулл не стал рыдать и метаться. Он развернул свиток со стихами Сафо, долго читал, хмурясь и вздыхая. Потом бродил по комнате, пил воду из кувшина, брал в руки стиль, вощеную табличку и что-то писал.

Стены накалились к вечеру, даже воздух около них мерцал и струился. В комнате было так душно, что голова звенела, дыхание затруднялось. Катулл снял тунику и лег. Он смотрел в потолок, по которому передвигался отсвет закатного солнца, проникавшего через узкое окошко под потолком. Глаза его, не отрываясь от этого отсвета, то загорались энергичной мыслью, то застилались грустью.

Он лежал, разморенный духотой и печалью, пока не загустела тьма и первая звезда не заглянула в оконце. Тогда он поднялся, выбил огня и зажег бронзовый светильник – подарок Кальва. И так сидел голый перед светильником, ужасаясь своему бесконечному одиночеству.

Во времена его согласия с Клодией, даже в дни ссор и мимолетных измен он надеялся, что так или иначе их отношения возобновятся. Его печаль и отчаянье не были такими мертвенно-покорными, безнадежными, какими ощущались теперь. Все радостное в жизни кончено для него навсегда. Он с позором изгнан из дома Клодии и из ее сердца, конечно, тоже.