Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Дитерихс cтр.№ 147

Поэтому его поразило ужасом внезапности и преступности отношение к моменту Государственной Думы, когда 25 февраля Он получил известие, что прогрессивный блок Думы принял резолюцию: «Правительство, обагрившее свои руки в крови народной, не смеет больше являться в Государственную Думу, и с этим правительством Государственная Дума порывает навсегда». Это являлось прямым подстрекательством со стороны большинства Думы бунтовавшей толпы на революционные выступления против власти, на вызов этой толпы стать на путь революции. К тому же он получил донесение Министра внутренних дел, что движением рабочих в столице руководит особый революционный социалистический центр, в состав которого вошло значительное число социалистических депутатов Государственной Думы во главе с депутатом Керенским.

Государю стало ясно, что Государственная Дума, увлеченная крайними элементами, выведена из равновесия и уже не способна отнестись к моменту объективно и государственно. Император понимал, что раз в Думе, по тем или другим причинам, восторжествовали партийные начала, то, в силу существующей политической распри между партиями, Дума уже ни при каких обстоятельствах не сможет проявить того единения, которое необходимо не столько для подавления внутреннего движения, сколько для создания на утомленном фронте новой вспышки патриотического подъема сил. Уличное волнение в том виде, как оно происходило 24 и 25 февраля, само по себе не являлось серьезной государственной угрозой, но возглавленное, хотя бы морально, политическими течениями политически разрозненной Думы, оно могло разрастись в опасные внутренние революционные беспорядки с прямой угрозой боеспособности фронта. Раз что в Думе не оказалось мудрой государственной выдержки и своей резолюцией она стала именно на путь своего объединения с уличными волнениями, то Государь, с точки зрения гражданских взаимоотношений, не видел иного выхода, как в перерыве думских занятий и в опоре в дальнейшем на последний элемент государственной мощи – на армию.

В этот трудный и ответственный момент государственной жизни России единственным советником при Государе был его начальник Штаба, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Слишком известный, как выдающийся военный авторитет, чтобы останавливаться много на его характеристике, Михаил Васильевич, опытный и решительный в комбинациях и проведении стратегических операций, был чужд политическим движениям и, так же как и Государь, мягок и любвеобилен в вопросах внутренней гражданской жизни. С государственной точки зрения Государя на оценку последствий настоящей войны, Алексеев по своему стратегическому уму подходил к мировоззрению Императора ближе, чем все остальные его советники и сотрудники. Но, так же как и Государь, он в ужасе останавливался перед принятием решений, могших, хотя бы с слабой долей вероятия, угрожать открытию внутренней кровопролитной и братоубийственной распри в то время, когда все силы и средства должны были быть направлены на сохранение боеспособности фронта. Государь и Алексеев, будучи сами по себе идеально чистыми и честными людьми, склонны были видеть те же качества и в окружавших их сотрудниках, слишком доверчиво относясь к честности и благоразумию исполнителей своих предначертаний. Отсюда их колоссальная доверчивость, неумение разбираться в людях и одиночество в идейном творчестве.

Государь, посоветовавшись с Алексеевым, послал Председателю Совета Министров повеление прервать заседания Государственной Думы и Государственного Совета до апреля месяца, но в то же время, побуждаемый, как Помазанник Божий, господствовавшим в нем надо всем чувством бесконечной любви к своим подданным, не был способен принять «гражданские» крутые меры в отношении отпавших от него в грехе по вере соблазнившихся членов Государственной Думы. Он неохотно согласился на представление генерала Алексеева – подготовить к отправке в Петроград, в случае надобности, от северного и западного фронтов по одной бригаде кавалерии, но приказал их не двигать вперед до его личного указания, тем более что военные власти Петрограда не теряли надежды справиться с уличными беспорядками своими средствами, «прибегая к оружию лишь в крайних случаях».

Исходя из религиозного начала русской идеи и мирового предназначения России, Государь глубоко верил, что в текущий период своей жизни Русское государство руководило Промыслом Божьим и, что если в путях Промысла предусмотрено началам любви одержать в возникшей в настоящее время внутренней смуте победу, то никаким человеческим замыслам и побуждениям не пошатнуть в массах русского народа «всея земли» того исторического идеала, освященного Божественным Духом русского Самодержавного Монарха, которого еще не сознанием, а покуда чутьем признает вся Русская земля. Поэтому он не прервал своих отношений с Родзянко и продолжал идти путями своей веры до тех пор, покуда Родзянко не отказался приехать к нему на свидание 2 марта в Псков. Этот отказ, в связи с определившейся к тому же времени позицией, занятой в борьбе идей. высшим командным составом армий, подсказали Его духовному мировоззрению, что как лично ему, так и всему русскому народу Промыслом Божьим предназначены иные, более тяжелые пути испытаний за «общий земский грех» всея земли. Вот о чем он, вероятно, думал, когда заканчивал свою короткую записку Императрице словами: надо быть готовыми в будущем всему покориться.

26 февраля до 4 часов дня уличные беспорядки в столице не возобновлялись, но зато, в дополнение к выступлениям Думы и социалистического центра 25 февраля, Государь получил сведение, что вечером 25-го произошло бурное революционное заседание Петроградской городской Думы, на котором с речами определенно агитационно-антиправительственного характера выступали члены Государственной Думы Шингарев, Керенский и другие. В заседаниях же социалистического революционного центра, при участии также членов Государственной Думы Чхеидзе, Керенского, Скобелева и других, обсуждался вопрос «о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и о дальнейшем планомерном руководительстве таковыми».

Между тем в это же время в Москве все было спокойно; спокойно было и во всех городах вообще всей России. Ясно было, что бунт в Петрограде имеет характер местный, искусственный и что до выступления на арену «революционного творчества» Государственной Думы уличные беспорядки в Петрограде не могли представляться Государю, да и никому из стоявших вне Петрограда, волнением «народным», возмущением «всея земли», угрожавшим целости государства и боеспособности России продолжать тяжелую и страшную по последствиям внешнюю борьбу. Поэтому крайне удручающее впечатление произвела на Государя телеграмма Председателя Государственной Думы Родзянко, посланная им утром 26 февраля и гласившая следующее:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца».

Как чужд был дух всего этого обращения Родзянко его же словам, сказанным всего год тому назад после посещения Государем Императором Государственной Думы: «Великое и необходимое благо для Русского Царства, непосредственное единение Царя с Его народом отныне закреплено еще могучее и сильнее, и радостная весть эта наполнит счастьем сердца всех русских людей во всех уголках земли русской». Здесь народу «всея земли» из стен Государственной Думы прогремело одно из близких его сердцу и духу начал его великой идеи — привет непосредственному единению его, Помазанника Божья, с народом, и всем сердцам народ на фронте откликнулся на этот привет могучей вспышкой своего единения и самоотвержения в славные боевые дни апреля – июля 1916 года. Теперь же жалко трепетала «гражданская» идейка европейского единения «во имя спасения животишек», «народу нашему чуждая и воле его непригожая». Телеграмма Родзянко подтверждала только Царю мысль, что революционное движение идет не снизу, не из народа «всея земли», а сверху, из того страшного морального растления, в которое впали все круги петроградского правительственного, придворного, общественного и политического света. Испытание, ниспосланное России великой войной, оказалось прежде всего не по плечу ее руководящим сферам. Выявлялось то, чего так опасался Государь в период, предшествовавший объявлению войны, – интеллигентные слои не имели в мыслях и сердцах последствий ужасной европейской борьбы во всяком случае ее исхода и жили текущей минутой и текущими житейскими побуждениями. Теперь следовало ожидать, что некоторые члены Государственной Думы, увлеченные ненавистью к существующему самодержавному режиму и к отдельным представителям правительства, используют уличные волнения в столице в целях оказать политическое давление на законную власть и вызвать ее на государственные уступки «фальсифицированному общественному мнению».