Медбрат Коростоянов (библия материалиста) - читать онлайн книгу. Автор: Алла Дымовская cтр.№ 66

Со временем, на мой взгляд, даже слишком скоро, Лампасова предъявила меня ближайшим родственникам. Коих оказалось ровным счетом три с половиной. Папа с мамой, надменная бабушка и младший брат-оголец, едва вошедший в пионерский возраст. Кстати, братишка отнесся ко мне дружелюбней прочих, несмотря на то, что не имел в моей особе конкретной заинтересованности, один из всех. Не сказать, чтобы я чувствовал себя хоть в слабой степени уютно – комиссарская квартира на второй Фрунзенской набережной, советский средненоменклатурный пафос, штампованный хрусталь и люстры под бронзу на цепях, обстановка, мало мне знакомая и мало приятная. Прием вообще вышел так себе. Хотя, наверное, отношение мое было предвзятым. Московские семейные дома доводилось мне посещать нечасто, и то, в контексте – «забежал на минутку». Поэтому поразила скудость этого самого приема. Я ведь мерил меркой южного человека: разносолы, борщи, мясные и рыбные ухищрения в три этажа, так, чтобы сесть за стол с утра, и встать тоже с утра, но уже на другой день. А в доме Лампасовых пред голодным моим взором предстала скромная жаренная кура и селедка с картошкой, на всех и про все. Притом, что семья почитала себя небедной, и даже основательно зажиточной, перебоев с продовольствием, как я понял из отдельных хвастливых замечаний, не допускала даже те в скудные, последние горбачевские дни. Стало быть, или моя одинокая личность показалась сомнительной и не стоящей затрат, или я имел случай понаблюдать обычное московское гостеприимство. Впрочем, не мне было судить, в каждой избушке, как известно, свои погремушки, как и заначки на «черный день» в бельевом шкафу.

В целом же знакомство с потенциальными родственниками прошло вполне на уровне. Чувствовалось – мое приглашение далеко не экспромт, но тщательно обдумано заранее. Папа и мама Лампасовы сначала посмотрели свысока, но и дали понять, что в принципе одобряют, однако, между провинциальными соискателями и обладателями московской прописки есть, была и будет значительная разница. Потому, дочь их надо заслужить. Особенно усердствовала в намеках мама-Лампасова, что было легко объяснимо, сама происходила из города Петрозаводска, в Москву ее вывез невестой командировочный папа-Лампасов, «умоляя чуть ли не на коленях» будто папский легат, склонявший Екатерину Медичи удостоить брачным церемониалом замок Лувр. Бабушка-Лампасова на этом месте изложения семейной летописи морщилась кисло, и высокомерно поджимала губы. Ко мне она вообще адресовалась лишь холодным кивком в начале и в конце визита, мол, вы как хотите, но не довольно ли в родословном древе и одной привитой с неблагородного дичка ветви? Сама Лампасова держалась гордо, словно намедни оторвала в Елисеевском гастрономе батон наидефицитнейшей по тем временам финской колбасы-салями. И теперь в упор не понимала дражайших родственников, как смеют воротить носы. А мне было серо-буро-сиренево, даже до сплошного фиолетового. Потому что, жениться на Лампасовой я не собирался. Да и повода не было.

Я уже говорил, Лампасова оказалась девицей правильной, в смысле недотрогой. Не сказать, чтобы я так уж горел до нее дотрагиваться, но все же гуляли вместе, под одобрительные замечания общественно-полезных вышестоящих лиц, тот же Спицын не раз твердил мне приватно в курилке:

– Смотри, Коростоянов, не сваляй дурака. Что один хомут, что другой, все равно надевать. Общественно активным, конечно, у нас везде дорога, но с московской «жировкой» она прямее, – «жировкой» в переносном значении именовался паспортный штамп о прописке.

Я и сам понимал умом. Но и только. Потому что ум этот представлялся мне задним и неизбежно лишним. Не я из кожи вон лез перед Лампасовой, это она заявила авторские права на меня таким образом, словно мое согласие было необязательной формальностью. Я же будто бы щепкой плыл по течению степной неспешной реки, никак не форсируя события, хотя мне намекали со всех сторон. Лампасова не желала выдавать вперед постельных авансов? Оно и к лучшему, так рассуждал я. Иначе мне не осталось бы иного выхода, как причалить вместе с ней к семейной благонадежной пристани. Многие бы удивились тогдашнему моему поведению – все же отличный шанс для провинциала законно осесть в столице, не фиктивным браком с алкоголичкой, а заиметь образованную жену, готовую поддержать в карьерных устремлениях. Но вот же, воротило меня с торного пути. Мне хотелось чего-то, чего-то… Чего-то такого, что, может, и не бывает на свете. Синей птицы, что ли? Или журавля в небе? Или испытания верности самому себе? Но кто был я? Вот на этот вопрос я и жаждал ответа. Который нельзя было найти в устроенном быте с Лампасовой. Не хотел я служить ни ей, ни ее благородному семейству в три с половиной персоны. Не хотел заслуживать то, что один нормальный человек должен задаром отдавать другому. Не понимал и не принимал расчета и надежд на «стерпится-слюбится», лишь бы на взаимовыгодной основе. И еще – тогда я все время держал в памяти смерть своего деда, и как ходил в чисто поле просить о милости инопланетных мудрецов. Детское воспоминание это было одновременно уроком и наставлением. Суть его сформировала меня теперешнего, философствующего, и не кратко выражалась для меня в следующем:

Мироздание сообразно единственно со своим собственным порядком, а не с твоими желаниями и насильственными представлениями о нем. И мироздание это есть противоречие в себе. А значит, и в человеке, как в естественной его части. Потому бессмысленно искать спасения, отпущения грехов, облегчения участи, а также устойчивости в мирной заводи, потому что вселенная никому не выдает гарантий. Ни за примерное поведение, ни за истовую веру в ее конечное милосердие. Потому что, вселенной все равно.

Не то, что бы я собирался жить одним днем, вовсе нет. Но я намеревался этот каждый день ценить, причем оценку устанавливать по своему соображению. Я был трезвым материалистом, и потому я видел. Тщетность обретения опоры в вещах, мыслительно ограниченных. Уже тогда началась мода, даже среди официальных столпов и столпиков атеистического марксистско-ленинского учения, на подпольное признание религии. Не только христианской, попадались мне маловразумительные буддисты, иудействующие начетчики, и вкривь и вкось трактующие Коран магометане. Но все сходились в одном: заблудшую душу человеческую необходимо надежно пристроить под крылышко сверхъестественного, внешне постороннего Творца-прародителя, так, чтобы в будущем ей вышло блаженное состояние и полная нирвана. Короче, как по перевранному Марксу: товар-деньги-товар. А мир реальный, да ну его! Перевалочная база, сортировочная камера, пыточный каземат, разделяющий правых и виноватых. Блеф, мираж, обман чувств. Забывая: все вышеперечисленное, не что иное, как произведения отступившего и предавшего самого себя разума, который тоже есть свойство материальной вселенной.

Я не принимал таких понятий, как мир земной и мир небесный, вина пред ликом Господа и первородный грех, божественная душа и вечная жизнь. Именно потому, что это были никакие не понятия, но тоже лишь противоречия в них. Вопреки разумной логике, которая не просто так дана, но как исходное условие всякого размышления. Потому что, к примеру, вина пред ликом Господа есть химера: любое чувство вины происходит из отношения человека к человеку, от обиды и несправедливости, от жестокости и насилия. Но к Господу эти отношения не применимы, они надуманы, если представлять бога, как живое существо, страдающее от негативных поступков. Однако, согласно своему определению, ни от чего подобного он страдать не может, потому и быть виновным по отношению к нему нельзя. Иначе, выходит, что человек, уже в силу своего несовершенства, виноват пред ним изначально, потому что лишь имеет такую природу. То есть, виноват оттого, что он есть то, что он есть. А если бы не был тем, кто есть, не был бы и виноват. Тогда и камень виновен, оттого, что камень, и море, и горы, и весь мир в целом. Рушится сия конструкция одним единственным императивом: НЕ ХОЧУ! Не хочу иметь такое представление. И не буду. Потому что могу. Потому что, в моей власти не иметь и не хотеть. И все. Нет вины неизвестно пред кем. Но есть ценность и познание жизни, через ее собственное устроение. Или взять первородный грех. Понятие греха включает в себя предварительное осознание этого греха, для чего необходимо многократное историческое повторение некоего действия, которое в итоге плохо, либо не слишком хорошо. Изначальным грех оттого быть не может, потому что, еще не существует. Это все равно, как если бы пятилетнего ребенка, уронившего случайно прохожему на голову кирпич, упекли бы в колонию общего режима. А не того олуха-родителя, который позволил ребенку с этим кирпичом играть в опасном месте. То же, вечная жизнь. Если это жизнь отдельного человека, то вечное не может прилагаться к понятию жизни. По определению этого понятия. Ибо всякая жизнь есть последовательное развитие динамически устойчивой организации, то бишь, конкретного организма, согласно стадиям формирования, созревания, воспроизводства и отмирания. И что здесь должно быть вечным? Созревание? Отмирание? Воспроизводство? А если брать человеческий род в общей разумной совокупности, то тут вечное его существование возможно (подчеркиваю, возможно, но не необходимо) и без божьей милости. Почему?