Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 186 | LoveRead.ec

Возникает необходимость тут же на месте дать национальной гвардии своего генерала. Тут же в зале на видном месте красуется бюст Лафайета, героя американской войны. Стало быть, вот он, граждане, ваш генерал. И генерал во главе отряда национальной гвардии, сверкающей ружьями, Постоянный комитет и толпа устремляются в собор Парижской Богоматери и служат молебен, благодаря Господа за то, что дал им победу, пока что неясно, какую победу и кто кого победил.

Пьер Огюстен теряется в этих событиях. Разумеется, его не может быть среди тех, кто осаждает Бастилию, терзает коменданта и вешает ветеранов на фонарях, поскольку он непримиримый противник насилия. Может быть, этот мастер тайных переговоров всё это время вертится в Ратуше вместе с членами Постоянного комитета. Может быть, человек исключительно мирный, сидит дома и наблюдает за вихрем событий из окон своего новехонького дворца.

Одно абсолютно определенно: это его революция. Многие годы твердил он, что необходимо отменить привилегии, что вперед надлежит выдвигать талант и заслугу, что на месте тайных королевских приказов, которые действуют без суда, должно стоять правосудие. Его «Женитьба» была предупреждением королю. Его «Тарар» был угрозой. Король не внимал. Теперь происходит лишь то, чего он ожидал и что произойти могло и должно было давно. Стране нужна конституция, вырабатывать которую ещё только собирается Учредительное собрание. Парижу нужен порядок, наводить который ещё только собирается национальная гвардия, то есть те горожане, которые платят налоги и имеют полное право опасаться в этой кутерьме за неприкосновенность собственности. Следовательно, его место в национальной гвардии.

Сразу после падения Бастилии он подает заявление и получает решительный, бесповоротный отказ. Исходя из существа дела, ему и должны отказать. Отцы-командиры должны сказать этому часовщику и сыну часовщика, что считают за честь его вступление в свои доблестные ряды, однако гражданин Карон де Бомарше слишком стар, чтобы стоять на часах или таскаться по улицам Парижа с тяжеленным ружьем, ибо сколько вам лет? Пятьдесят семь? Пошел пятьдесят восьмой? Помилуйте, вам давно пора на покой!

Если бы ему ответили так, они были бы правы. Что отвечают ему отцы-командиры, во главе которых стоит аристократ из аристократов маркиз де Лафайет? Ему отвечают, что в национальной гвардии нет и не может быть места аристократам! Аристократам?! Помилуйте, с каких же пор записывают в аристократы часовщика и сына часовщика, который если и разбогател и на свои кровные построил дворец, то всем деловым людям Парижа известно, что разбогател он самым честным, наичестнейшим путем, своими талантами, своими трудами, а не крал у сограждан, не крал из казны, как обыкновенные выскочки богатеют во все времена!

А дворянский патент? Да, это верно, он имеет дворянский патент. Он купил его, купил за свои деньги. Тому прошло уже двадцать лет. Купил не потому, что отрекся от своего сословия честных тружеников. Купил именно потому, что при королевском режиме без такого патента невозможно делать никакие дела, уж это, поверьте, закон. Больше того, по прошествии двадцати лет он имеет полное право получить дворянскую грамоту, не хуже грамоты какого-нибудь маркиза де Лафайета, однако он так и не выправил никакой грамоты, поскольку им ценится только человеческое достоинство, а без такой грамоты он был, есть и остается представителем третьего сословия. И он заявляет:

– Моё место здесь!

Ну, уж нет! Ему отказывают наотрез. Едва ли он не сознает, что ему не по возрасту стоять на часах и таскаться с тяжеленным ружьем. Однако речь уже не о том. Вновь, как уже много раз, унижено достоинство, оскорблена честь. Он прямо-таки обязан вступить в национальную гвардию, чтобы восстановить справедливость.

Неизвестно, обращается ли он по этому поводу к маркизу де Лафайету, генералу, от которого непосредственно зависит его назначение. Может быть, и обращается, но получает отказ. Может быть, считает ниже своего достоинства обращаться к тому, кто уехал в Америку на его деньги, на его корабле и там в его мундире, с его ружьем завоевал себе славу, без которой теперь не быть бы ему никаким генералом. Этот человек и сам, без просьбы с его стороны, обязан его поддержать. Неблагодарный Лафайет не поддерживает. Что ж, он прибегает к своему старому, испытанному оружию. Они пишет памфлет. Это «Жалоба господам представителям Парижской коммуны». В своей жалобе он как дважды два разъясняет, какой он дворянин и какие у него права носить мундир национальной гвардии и кокарду в три цвета. Его красноречие оказывает и на этот раз свое действие. Его принимают.

Он очень доволен. Он пребывает в самом прекрасном расположении духа. Ещё одна победа, черт побери! Её сопровождает другая, та, что принесет ему известность в потомстве, в чем он никогда не сомневался ни на минуту. Печатание сочинений Вольтера, отца просвещения, завершается именно в эти исторические, но тревожные дни. Пьер Огюстен подводит итоги. Его роскошно переплетенные тома, выстроенные строгими рядами на полках, радуют глаз. Убытки, конечно, не радуют, но и не слишком печалят: то, что упущено на издании, он наверстает в других предприятиях.

По его сведениям, довольны также подписчики. Однако не все. Из Шампани поступает довольно колкая жалоба. Мсье Лостен не доволен. Пьер Огюстен не находит в этом факте ничего ни прискорбного, ни удивительного. Рассуждает он, как правило, философски, а с философской точки зрения получается, что, во-первых, недовольные бывают всегда, везде и в любых обстоятельствах, а во-вторых, мсье Лостен не может быть доволен по природе своей, ведь он сборщик торговых пошлин в округе Ретель-Мазарен, а где же вы видели довольного сборщика пошлин?

Надо ответить. Это входит в его обязанности издателя. Ответить необходимо по возможности деликатно, а он и без того в прекрасном расположении духа. Он берет лист бумаги и аккуратно выставляет вверху:

«Париж, сего августа 4 числа 1789 года».

Он улыбается и начинает, все-таки подпуская немного иронии, поскольку вовсе без иронии не умеет ни говорить, ни писать:

«Мсье президент, вы, возможно, единственный человек, не знающий того, о чем мы оповестили всю Европу почти год тому назад через иностранные газеты, поскольку доступ во французские нам тогда был закрыт: а именно, что издание сочинений Вольтера полностью завершено и находится в рассылке, за исключением последнего тома, который содержит биографию писателя и оглавление и который будет разослан отдельно.

Мсье, возможно, вы единственный человек, не знающий также, что нами были публично проведены, тому вот уже более трех лет назад, две бесплатные лотереи – подарок, стоимостью в 200 000 ливров, сделанный нами нашим подписчикам, что выигрыши пали на все билеты, содержащие в номере цифру 4 для издания ин-фолио или цифру 6 для второго издания ин-кварто, и что оные выигрыши, установленные в денежной сумме или в экземплярах издания, выплачиваются владельцам билетов по мере того как они являются за получением.

И, наконец, мсье, вы, возможно, единственный человек, не знающий, что подписчикам на издание ин-кварто предстоит получить 24 тома, а не 13. Всего этого, конечно, можно не знать, живя в Ретель-Мазарен, в Шампани, и не читая газет, но, где бы человек ни жил, мсье, ему должно знать, что, прежде чем учить добропорядочности других, следует задуматься, не нуждаешься ли сам в нескольких уроках сдержанности и учтивости, ибо мало быть президентом палаты торговых пошлин в Ретель-Мазарен, в Шампани, нужно прежде всего быть воспитанным человеком – с этим никто не станет спорить.