Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 150 | LoveRead.ec

Правда, этот Кокле до такой степени оригинален в своих размашистых заключениях, до того смешон в своих неожиданных вымарках и безумных запретах, что давно превратился в посмешище среди всегда склонных к остроумию театральных людей, а зубастые разбойники газетных листов только и делают, что спускают с него шкуру своими разнообразными, туповатыми, однако обидными издевательствами. Но делать-то нечего, такой уж строгий порядок заведен в королевстве, этого Кокле ни на какой козе не объедешь, стало быть, «Безумный день» отправляют к нему.

Бесподобный Кокле и на этот раз поражает и товарищество актеров Французской комедии, и театральных людей, которые, натурально, неведомыми путями уже пронюхали о новом шедевре знаменитого автора, и даже самого знаменитого автора, как известно, видавшего всякие виды: он пропускает комедию! Правда, не успевает товарищество актеров Французской комедии, театральные люди и автор сказать «А!» и прокричать громогласно «ура!», как бесподобный Кокле прибавляет с неизменно тупым, невозмутимым лицом, что придется все-таки сделать несколько, на его взгляд, малосущественных вымарок, и, приметя недоуменье в актерских глазах, спешит успокоить, что, мол, вымарки-то не самые важные, всего лишь из тех, чтобы только гусей не дразнить, тем не менее, господа, это моё последнее слово.

Какие же вымарки, интересуются все. Ах, господа, господа, вам же сказали, что самые мелкие, и бесподобный Кокле начинает свои разъяснения прямо с заглавия. Видите ли, мадам и мсье, «Безумный день», вы только прислушайтесь, вдумайтесь, какое это название. Нет, мадам и мсье, «Безумный день» никуда не годится, такое заглавие таит в себе некий смысл, тайный намек, такое заглавие необходимо сменить, заглавие должно быть простое, должно быть ясное, никакое заглавие не имеет права ни – намекать, ни таить.

Товарищество актеров Французской комедии с вишневыми лицами и в холодном поту, изрыгая на проклятого идиота площадные ругательства, подходящие и не всегда подходящие к случаю, мчатся на знакомую улицу Вьей дю Тампль, наскоро произносит необходимые слова утешения и умоляет расстроенного, как кажется, автора без промедления что-нибудь предпринять. Пьер Огюстен, возможно, готовый к такому исходу первого акта неизбежной цензурной баталии, соглашается, довольно спокойно, пойти на уступки, проворчав что-то вроде того, что куда ни плюнь, идиот на идиоте сидит, оттого и настали совсем никудышные времена.

Что ж, мадам и мсье, коль бесподобному Кокле так угодно, перестанем намекать и таить, подберем что-нибудь проще, чтобы этому идиоту, и всем остальным идиотам, перестали чудиться намеки и тайны, а проще всего во все времена остается одно имя героя, помните, мадам и мсье, у Мольера – просто «Тартюф»! Итак, пусть и у нас будет как у Мольера:

«ЖЕНИТЬБА ФИГАРО»!

Пойдя на эту не самую тяжелую жертву, может быть, вдруг ощутив, что «Женитьба Фигаро» звучит тоже очень и очень неплохо, Пьер Огюстен принимается рассматривать предложенные к уничтожению там слово, там фразу, там эпизод и находит, что бесподобный Кокле зашел чересчур далеко, видимо, по нескончаемой глупости спутав его, Бомарше, с каким-нибудь театральных дел графоманом.

Он размышляет: стоит ли соглашаться с глупцом, когда в королевстве имеется высший цензор, высший судья, тоже не бог весть какого ума, но все-таки именно тот, который, если захочет, развеет в прах не только эти дурацкие вымарки, но и бесподобного Кокле вместе с ними. Стало быть, решено, и «Безумный день», только что благоразумия ради преобразованный в «Женитьбу Фигаро», отправляется, тоже окольным путем, к королю, тем более, что нынче, мадам и мсье, наш бедолага-король безмерно, исключительно счастлив, счастлив так, как может быть счастлив только король, а следственно, добр, авось пропустит на сцену вполне невинный шедевр без изъятий.

Король безмерно, исключительно счастлив? Сказано все-таки слабо. Король на вершине блаженства! Он человек толстокожий, однако глаза его полны слез умиления. И как не литься слезам умиления из глаз короля? На двенадцатый год его мучительно-странного брака у него наконец-то, двадцать второго октября 1781 года, рождается сын, наследник, герцог Нормандский. Отныне он не вечно виноватый, неудачливый, стыдливый супруг, отныне он настоящий мужчина и, хочется думать, настоящий король!

И грохочут, грохочут пушки Версаля, пушки Парижа, гремят колокола. Во всех соборах совершаются благодарственные богослужения. Торговые люди в парижской ратуше дают большой бал. Подряд девять дней в золоченый Версаль шествуют депутации от сословий, цехов и гильдий, с музыкой и с восторженными речами. Будущие мятежники и цареубийцы слагают благодарственные оды и гимны. Колло д’Эрбуа, лионский актер, будущий председатель якобинского клуба, сочиняет «в честь великой монархини, добродетели которой завоевали все сердца», медоточивую пьеску. Обряд крещения совершает кардинал де Роган. Для младенца подыскивают кормилицу такой беспримерной статуры, что веселая молва тотчас дает ей имя мадам Бюст.

К сожалению, очень скоро рождение сына, наследника тяжким бременем ложится на вяловатые, рыхловатые плечи отца. Он всё ещё счастлив? В этом сомнения нет. Он теперь настоящий мужчина? В том-то и дело! Отныне он с особенным тщанием обязан заботиться о состоянии своего королевства, чтобы передать его в руки наследника, если не процветающим, то хотя бы благополучным. А как заботиться, каким образом управлять? И как может о чем-нибудь заботиться и чем-нибудь управлять человек, не способный призвать к порядку и благонравию собственную жену?

Должно признать печальную истину: такой человек не может ни о чем заботиться, не может управлять ничем и никак. Собственно, Людовику ХV1 эта печальная истина известна давно, и он давно свои государственные дела отдает на откуп министрам, ну там этим разным Тюрго, Морепа, Мальзербу или Вержену. Семь лет он благоденствует за их не очень широкими, не очень надежными, но все-таки спинами. На охоте с утра до вечера гоняется за оленями в заповедных королевских угодьях, которые исправно охраняет от браконьеров судья егермейстерства Карон де Бомарше. Мирно и с увлечением слесарничает в своем кабинете, выделывая замечательные замки. Славно живет, в свое удовольствие. Понемногу толстеет, понемногу глупеет. Так что же, при таком образе жизни и это в порядке вещей.

Когда же случаются неприятности, вроде постоянно растущего дефицита бюджета, то есть когда все эти министры не справляются со своими обязанностями, он этих бездельников отправляет в отставку, стыдливо опуская глаза, и, кряхтя и вздыхая, назначает других.

Блаженство, достигнутое столь простым употреблением умственных сил, длится семь лет, однако дольше продолжаться не может. И семи лет оказывается более чем достаточно для того, чтобы выморить из Версаля хоть сколько-нибудь способных людей. Место способных людей сплошь и рядом занимает очаровательно улыбчивая бездарность, чрезвычайно даровитая только по части угодничества и лизоблюдства.

И вот, когда королю они нужнее всего, как назло под рукой короля не обнаруживается ни одного хоть сколько-нибудь достойного человека. Тюрго в отставке давно, старичок Морепа наконец оставляет сей бренный мир чуть ли не в тот же день, когда в этот бренный мир входит герцог Нормандский, а тут ещё приходится отправить в отставку флегматичного, но все-таки исполнительного Вержена. Кто ж остается из более или менее подходящих людей? Остается один Кретьен Гийом де Ламуаньон-Мальзерб, довольно долго задержавшийся на важном посту министра юстиции, а с одним министром юстиции далеко не уедешь.