Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 148 | LoveRead.ec

«Между тем название «Безумный день» отбросит их от меня на тысячу миль: они увидят в пьесе лишь то, чего в ней никогда не было и не будет, так что это довольно резкое замечание относительно легкости попадания впросак имеет более широкий смысл, чем можно предполагать. Если бы Мольер назвал свою пьесу не «Жорж Данден», а «Нелепость брака», пьеса его принесла бы несравненно больше пользы; если бы Реньяр дал своему «Наследнику» название «Возмездие за безбрачие», его пьеса заставила бы нас содрогнуться. Это не пришло ему в голову, я же это сделал умышленно. Прелюбопытный, однако же, труд можно было бы написать о том, что такое людские суждения и что такое мораль на сцене, а назвать его хорошо бы: «О влиянии заглавия»…»

Ах, если бы, если бы! Да что толковать, когда с этим ничего поделать нельзя. Пусть остается «Безумный день», пусть враги, недоброжелатели, доносчики, клеветники с презрением или с досадой следят за этой комической суматохой и возмущаются безнравственным посягательством графа и ещё более безнравственным появлением на свет внебрачного сына, гнусно брошенного прелюбодеями-родителями на произвол судьбы, пусть возмущаются тем высокомерней, тем громче, что подобные штуки приключаются на каждом шагу, и приключаются они именно с ними, отчего они и станут с таким искренним негодованием доносить и клеветать на него.

Он же тем временем вплетет в эту сумятицу давно придуманный поединок патентованной глупости и непризнанного ума. Он раз за разом поставит самодовольного графа в смешное, прямо дурацкое положение. Каждый раз находчивый Фигаро осыплет его градом острот, которые станет повторять весь Париж. А между тем он поднимет на смех общественную мораль, которая состоит единственно в том, чтобы в отместку людям, которые расстраивают наши планы, в свою очередь, спутать все карты, ведь так поступают решительно все. Он выставит на позор царедворца, все мысли, вся ловкость которого направлена только на то, чтобы брать, получать и выпрашивать. Он задаст трепку аристократам, которые, лицемерно следуя модным веяниям свободолюбивого времени, публично отказываются от своих прежних, презренных привилегий и незаслуженных прав, лишь бы прослыть передовыми умами в глазах окружающих, а сами в душе остаются насильниками, деспотами, крепостниками. Он устроит на сцене нынешний суд, снисходительный для богатых и суровый для бедных. Он пройдется на счет современных политиков, которые пробиваются интригами и обманом. Он отзовется о продаже мест и о наших чиновниках, которые продвигаются вперед бездарностью и раболепием. В общем, он выставит на всеобщее обозрение гниющее общество, в котором вечно обходят и затирают людей даровитых и сведущих, зато с распростертыми объятиями принимают любого мошенника, площадного паяца, если у мошенника и паяца имеются рекомендации или крепкая рука в высших сферах. Он своего любимца, своего двойника заставит обрушить сарказмы на никчемность всех тех, кто лишь по праву рождения получает деньги и власть. Шалишь! Фигаро должен будет сказать:

– Знатное происхождение, положение в обществе, видные должности – от всего этого немудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только-то и всего. Сам же по себе вы человек довольно заурядный.

Он так прямо и скажет: нами управляют ничтожные, заурядные люди! Он сбросит наконец свою подлую маску, которую ему пришлось носить, лишь бы укрыться от произвола цензуры, а больше ради того, чтобы до конца своих дней не оказаться в Бастилии. Испания? Мадрид? Черта с два! Отныне Франция! Париж! И, уж конечно, Бастилия! Он не упустит этого случая, он постарается! О да, он постарается! Со сцены во время спектакля кто-нибудь прямо по имени назовет это чудовище, эту темницу, это воплощение деспотизма для всех, кто там сидел, кто там может сидеть и кто сажает туда, иногда сажает темных субъектов, преступивших закон, но чаще в мрачное узилище попадают невинные жертвы дурного расположения духа, интриги или коварства, их заточают из прихоти, по доносу и клевете или просто за деньги.

Правда, имена останутся прежние, с этим ничего не поделаешь, но уж он постарается, чтобы в лице Альмавивы узнавался и недалекий, но высокомерный Вержен, приревновавший автора к его успехам в американских делах, и герцог Шартрский, в своем роскошном дворце открывший игорное заведение, и граф Лораге, и десяток благоприятелей, без церемоний, без благодарности забирающих у него в долг без отдачи, даже принц Нассау-Зиген, добрый малый, с таким пафосом, с таким блеском в глазах толкующий о своем княжеском имени, погибающий в унынии скуки, если не подворачивается случай подраться или пойти на войну. В конце концов он постарается так, что в лице Альмавивы узнают монархию, а в лице Базиля, Бартоло и Бридуазона предстанут министры, лакеи, свита, окружение короля.

Он сделает это, потому что настала пора. Ещё шаг, ещё два, и бедная Франция скатится в пропасть. Время преобразований ещё не ушло, но оно безвозвратно уходит. Граф Альмавива несостоятелен. Привилегии пора отменить. Необходимо дать дорогу дарованию и уму. Народ должен участвовать в управлении государством. Нужна конституция.

Приблизительно эти идеи вкладывает Пьер Огюстен в неизбежное поражение господина и в неизбежную победу слуги. Однако ж, само собой напрашивается важный вопрос: спрашивает ли Пьер Огюстен сам себя, что останется от монархии, когда привилегии будут отменены, когда бездарных министров отправят в отставку, когда откроется дорога дарованию и уму? Ведь от монархии в таком случае останется только воспоминание. Задумывается ли он над неизбежностью этого следствия из того, что он намеревается предложить? Понимает ли он, что он проповедует революцию, предлагая преобразования этого рода? Едва ли задумывается и понимает. Он напишет комедию и растревожит умы, похоже, нынче ничто иное не заботит его.

Он блестяще исполняет свой замысел. Он виртуозно запутывает сюжет. Блеска остроумия он, уж разумеется, не жалеет. Он попутно отбрасывает кое-какие условности, к которым в ущерб себе прибегает тогдашний театр. Он пишет свободным, раскованным языком.

Кажется, его пьеса так хороша, что просится на сцену сама. Её надо ставить без промедления. А Пьер Огюстен вынужден медлить. Ему невольно припоминаются унизительные мытарства, через которые прошел «Севильский цирюльник», и он вместе с ним. Желательно, чтобы «Безумный день» этой горькой участи избежал, и, понятное дело, он вместе с ним.

Что необходимо сделать для этого? Его богатейший опыт борьбы с преградами разного рода дает однозначный ответ: общественное мнение, общественное мнение, для этого необходимо заранее подготовить общественное мнение. Только вот как подготовить общественное мнение, когда комедию не видел никто? А ведь если общественное мнение не подаст свой голос в пользу комедии, не возьмет её под свою непризнанную, но могущественную защиту, не прикроет её своим широким щитом, любой, даже самый снисходительный цензор непременно зарежет её.

Это паршивый, глупый, но всё же закон. Ибо верно, слишком уж верно говорит Фигаро:

– Я в моих статьях не имею права касаться только власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, к чему-либо имеющих отношение, обо всем прочем я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров.