Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 115 | LoveRead.ec

Покончив с этими отвлеченными, сугубо философскими рассуждениями, Пьер Огюстен указывает на Англию как на старинного и вездесущего врага, который повсюду, на суше и на море, ищет случая навредить интересам Франции и за её счет упрочить свое собственное благополучие:

«Но, сир, была ли когда-нибудь и может ли вообще существовать между Францией и Англией какая-либо связь, которая в силах остановить ваше величество? Ведь доказано, что покой Вашего королевства, благосостояние Ваших подданных, великолепие Вашего престола зависят исключительно от упадка, в который Вы сумеете привести этого естественного врага, этого соперника, который завидует любому Вашему успеху, этот народ, который в силу устоявшейся системы всегда был к Вам несправедлив и руководствовался по отношению к нам принципом, хорошо сформулированным в проклятой максиме: «Если бы мы хотели быть справедливыми по отношению к французам и испанцам, нам пришлось бы от слишком многого отказаться. По этой причине наш долг в том, чтобы их постоянно оскорблять». Эту максиму повторяли тысячи раз, ей аплодировали, когда её провозгласил знаменитый Питт, ставший кумиром английской нации, после того как ему отказали в праве командовать ротой драгун, поскольку у него не было ни дворянского звания, ни достаточных способностей, чтобы занимать такой жалкий пост…»

Отлично зная историю, владея способностью философского рассуждения, он точно предвидит грядущие войны, в которых корыстолюбивая Англия станет натравливать на внутренне ослабевшую Англию все европейские государства, в том числе и Россию. Заодно он предсказывает всю внешнюю политику кровавого Бонапарта и видит свой долг в том, чтобы предупредить ещё юного короля:

«Итак, Вам всё время придется иметь дело с этим наглым народом, начисто лишенным деликатности и совести. Именно его и только его я имел в виду, предлагая свой план. Именно его, сир, Вам так важно унизить и ослабить, если Вы не желаете, чтобы он ослаблял и унижал Вас при каждом удобном случае. Ничто, кроме недостатка сил, не удерживало его от попыток захватить наши владения и нанести нам оскорбление. Разве не он начинал всякий раз войны без объявления? Разве не он вверг Вас в последнюю, внезапно захватив в мирное время пятьсот Ваших кораблей? Разве не он вынудил Вас к унизительному акту – разрушить один из Ваших самых прекрасных портов на океане? Разве не он заставил Вас разоружить все остальные порты и определил, каким мизерным количеством кораблей Вы отныне имеете право располагать? Разве не он совсем недавно подверг досмотру Ваши торговые корабли, стоящие на севере, – унижение, которого не пожелали терпеть даже голландцы и которое выпало исключительно на нашу долю? Людовик ХV скорее дал бы отрубить себе руку, нежели допустил бы такое унижение. От него истекает кровью сердце каждого честного француза, особенно когда он видит, как этот дерзкий соперник завлекает в те самые прибрежные воды, куда мы не смеем показаться, русские корабли, которым показывает дорогу к нашим американским владениям, чтобы они смогли в один прекрасный день помочь нашим врагам отнять их у нас…»

Окончив неотразимый экскурс в историю английских посягательств на экономические интересы французов и на самую честь Французского королевства, Пьер Огюстен подвигается на довольно опасную дерзость указать королю, что король добросердечно или с обдуманным намерением лукавит, обращаясь к нравственным нормам в скорбных делах политических:

«Если Ваша деликатность не позволяет Вам содействовать тому, что может повредить Вашим врагам, как Вы терпите, сир, чтобы Ваши подданные, соперничая с другими европейцами, захватывали земли, по праву принадлежащие бедным индейцам, диким африканцам и караибам, которые не нанесли Вам никакого оскорбления? Как Вы допускаете, чтобы Ваши корабли силой увозили и заковывали в цепи чернокожих людей, которых природа произвела на свет Божий свободными и которые несчастны только оттого, что Вы могучи? Как Вы терпите, чтобы три соперничающие державы на Ваших глазах бесстыдно делили между собой растерзанную Польшу, Вы, сир, чье слово должно было бы иметь такой большой вес в Европе? Как Вы могли заключить с Испанией пакт, по которому поклялись Святой Троицей поставлять людей, корабли и деньги этому союзнику, по первому требованию помогая ему вести наступательную войну, даже не сохранив за собой права решать, справедлива ли война, в которую Вас втягивают, не поддерживаете ли Вы узурпатора? Не Вы, ваше величество, я это знаю, в ответе за всё это. Так было до Вашего вступления на престол, и так будет после Вас, таков ход вещей, политики, подобных примеров не счесть, и мне достаточно было бы напомнить лишь некоторые из них, чтобы доказать Вам, сир, что политика, определяющая отношения с другими нациями, почти ничего общего не имеет с моралью, которой руководствуются частные лица. Будь люди ангелами, несомненно, надо было бы презирать и даже ненавидеть политику. Но будь люди ангелами, они не нуждались бы ни в религии, чтобы их просветить, ни в законах, чтобы ими управлять, ни в судьях, чтобы их ограничивать, ни в солдатах, чтобы их подчинять, и земля, вместо того чтобы быть живой картиной ада, уподобилась бы небу. Но людей надо принимать такими, какие они есть, и король, даже самый справедливый, не может пойти дальше, чем законодатель Солон, который говорил: «Я дал афинянам не самые лучшие из возможных законов, а только те, которые больше всего подходят к месту, ко времени и к людям, для которых я тружусь». Из этого следует, что, хотя политика и основана на весьма несовершенных принципах, она всё же имеет какие-то основания, и что король, который хочет один быть абсолютно справедливым среди дурных людей и оставаться добрым в стае волков, вскоре неизбежно будет сожран вместе со своим стадом…»

До него долетает тревожный ветер эпохи, уже колеблющий самое основание этого королевства, прежде покоящегося на безмолвном повиновении подданных его величеству королю, вот почему он осмеливается предписывать королю правила его поведения, что прежде подлежало безусловному наказанию, а нынче склоняет монарха задуматься:

«Поскольку высшим законом государств является политика, и политика эта необходима для их существования, благоволите, сир, никогда не упускать из виду, что образцом хорошей политики является умение обеспечить свой покой путем сталкивания друг с другом Ваших врагов. А руководствуясь своей высокой моралью, которая вызывает такое глубокое уважение к Вам в делах внутреннего управления Вашего королевства, Вы достойно исполните те обязанности, которые наложены на доброго и великого короля. Ришелье, который поднялся из самых низов до высшей ступени власти и гению которого столь обязан авторитет королевской власти во Франции, желая спокойно осуществить проекты, задуманные им для того, чтобы возвеличить своего хозяина, полагал, что чувство справедливости Людовика Х111 не мешает поощрять в Англии те смуты, благодаря которым в конце концов Карла 1 скинули с престола…»

Он надеется на благотворное воздействие таких мощных авторитетов, как Солон и Ришелье. Он вновь напоминает своему королю, что Англия против Франции действует точно так же, как действуют английские воры против самих англичан. Он ставит на вид, что Англия уже вытеснила Францию из трех частей света и что мир между Англией и Францией сохраняется лишь потому, что Англия не имеет достаточно сил, чтобы нарушить его. Он заклинает: